То ли по небрежности, то ли нарочно, он до такой степени перемазался копотью и так нахлобучил на лицо рваную широкополую шляпу, что черты его невозможно было разглядеть, да Христиан и не приложил к этому особых стараний. Возможно, подумал он, человек этот принадлежит к числу так называемых стыдливых рабочих (как бывают стыдливые бедняки, одержимые чувством, прямо противоположным стыду, а именно молчаливой гордостью). Поэтому он не стал обращать внимания на таинственные повадки незнакомца и дал, как всегда, свисток, чтобы предупредить рабочих, управлявших подъемным механизмом, а затем указал неизвестному на свободное место рядом с собой в бадье, полагая, что тот собирается подняться вместе с ним; но незнакомец остановился, как бы в замешательстве. Сперва он было ухватился руками за край бадьи, будто собирался влезть в нее, потом задержался, осматриваясь по сторонам.
— Вы потеряли свой инструмент? — спросил Христиан, отметив про себя неповоротливую, грузную фигуру этого человека, не похожего на других рудокопов, проворно и умело влезавших всегда в бадью.
Едва он произнес эти слова, как незнакомец тотчас же туда забрался, проявив больше решительности, чем ловкости, словно звук голоса Христиана подстегнул его, и стал молча ждать, покуда тот свистнет вторично.
Христиан решил, что человек этот не понимает по-норвежски, а так как сам он теперь владел чуть ли не всеми северными наречиями, он попробовал задать незнакомцу несколько вопросов, но безуспешно! Тот оставался безмолвным, словно у него отнялся язык от страха, когда бадья повисла над бездной. Подъемная машина эта, как известно, представляет собой подобие бочки, охваченной крепкими железными обручами, и требует умелого управления в особо глубоких выработках. Христиан, отлично освоивший этот способ передвижения, маневрировал с исключительной ловкостью. Стоя на краю, ухватившись рукой за канат, он слегка отталкивался то одной, то другой ногой от стенок колодца, чтобы не дать бадье удариться о них и разбиться; отказавшись от тщетных попыток вырвать хотя бы одно слово у своего спутника, он тихо запел венецианскую баркароллу, как вдруг нога его от сильного, предательского толчка потеряла точку опоры, и он вылетел из бадьи.
К счастью, Христиан был не только смел, но и осторожен, а поэтому, стоя в бадье, он, как всегда, крепко держался левой рукой за канат, благодаря чему он только соскользнул вдоль стенки, как корзина, подвешенная за ручку, но не сорвался; незнакомец же, взмахнув острым концом молотка, ударил по правой руке Христиана, ухватившегося за край бадьи. Еще мгновение, и он лишился бы если не жизни, то уж руки наверняка, если бы под тяжестью его тела бадья внезапно не накренилась. Ноги его, висевшие в воздухе, ударились о другую бадью, спускавшуюся навстречу, и он с такой силой оттолкнулся от первой, что убийца вынужден был сам уцепиться за канаты, чтобы, в свою очередь, не вывалиться. Этого было достаточно, чтобы Христиан сумел уцепиться за канат встречного подъемника и, перепрыгнув в него, стремительно взвиться кверху, в то время как первая бадья еще с большей скоростью понеслась вниз, унося с собой злодея. Уже поднявшись к выходу из шахты и ступив на деревянный настил, Христиан услышал какой-то глухой рев, донесшийся из бездны, и одновременно увидел с собой рядом улыбающееся нелепое лицо Стангстадиуса, явившегося ему навстречу со словами:
— Эй, дорогой барон, скорей, скорей же! Без вас не садятся за стол, а я умираю от голода!
— Но что же такое случилось? — не отвечая ему, воскликнул Христиан, обращаясь к рабочим, управлявшим подъемником. — Где вторая бадья? Где этот человек?
— Канат лопнул! — ответил один из них, сопровождая эти слова отборной руганью, с притворным возмущением, в то время как другой шепнул на ухо Христиану:
— Молчите! Мы сами отпустили канат!
— Что? Вы сбросили этого несчастного? Помешанного?
— Никакой он не помешанный, — ответил рабочий. — Целых три дня он все искал случая остаться с тобой с глазу на глаз. Мы за ним следили и сразу поняли, что он затеял. На всякий случай мы пустили тебе навстречу другую бадью, а что касается первой — развалилась она, вот и весь сказ!
Христиан знал, что в те времена на рудниках нередко вершили такой скорый суд и расправу, без всяких проволочек. Известно было ему и то, что в этом подземном мире людям немолодым случается впадать в беспричинное исступление; тем больше сожалений и тревоги вызвало у него все случившееся. Он опять спустился в шахту, взяв с собой Стангстадиуса, который по праву хвалился, что может судить о подобных катастрофах ex professo
[100]
. С ними спустились еще два рудокопа, дабы, по их словам, удостовериться в происшествии, а на деле — чтобы припрятать труп и тем самым избежать объяснений с рудничными инспекторами.
— Что ж! — сказал Стангстадиус, осмотрев при свете факелов обезображенный труп. — Готов! Мне в свое время больше повезло, чем ему; но, клянусь богом, составлю-ка я записку об опасности применения канатов для рудничных подъемников. Слишком уж много несчастных случаев… Подумать только, ведь я сам…
— Господин Стангстадиус! — перебил его вдруг Христиан. — Посмотрите на этого человека! Разве вы его не узнаете?
— Ей-богу, узнаю! — воскликнул Стангстадиус. — Ведь это почтеннейший Юхан, бывший мажордом барона Вальдемора. Вот занятная встреча, а? Ну, не велика потеря! Он в темнице во всем сознался: ведь это он убил когда-то бедного барона Адельстана… кстати… да, вашего отца, дорогой Христиан! Этот Юхан в свое время был рудокопом в Фалуне и уже тогда слыл за негодяя. Видимо, ему удалось удрать из тюрьмы; но, стало быть, ему на роду написана смерть от веревки!
И Стангстадиус, в восторге от собственной остроты, увлек Христиана вон из шахты, а рудокопы, бросив труп в давно облюбованное ими «in pace»
[101]
в самом отдаленном забое, преспокойно занялись починкой бадьи.
Христиан поспешил к себе, в скромное жилище, которое нанимал в деревне, чтобы переодеться. Там его ждало письмо от Гёфле:
«Все спасено! — писал он. — Король действительно добр, как я и говорил, но вовсе не слабоволен, как я думал. Это такой молодец, что… Но не в этом суть. Приезжайте немедленно! Будьте в Вальдемора двенадцатого числа; там один из моих друзей сообщит вам приятное известие. До скорой встречи, дорогой барон!»
Христиан ничего не сказал об этом письме своим друзьям, ожидавшим его к ужину у пастора Ророса, гостеприимно и сердечно предоставившего свой дом в распоряжение пастора из поместья Вальдемора и его друзей. На несколько мгновений Христиану удалось остаться наедине с Маргаритой и ее гувернанткой. Он держался смелее, чем раньше, и решился заговорить о любви. Мадемуазель Потен хотела помешать ему, но Маргарита, в свою очередь, остановила ее.
— Христиан, — сказала она, — я еще недостаточно знаю, что такое любовь, и не понимаю, какую разницу вы видите между этим чувством и тем, что я испытываю к вам. Знаю одно, что я вас уважаю и ценю, и если когда-нибудь обрету свободу, а вы к тому времени еще сохраните свою, я разделю вашу участь, какова бы она ни была. Я немало потрудилась с тех пор, как мы расстались; теперь я сумею давать уроки или вести чьи-нибудь бумаги, подобно другим неимущим девушкам, живущим своим трудом и не видящим в этом ничего зазорного: возьмите, к примеру, мадемуазель Потен де Жервиль, девицу из знатной семьи, вынужденную жить за счет собственных способностей и не только не потерявшую, а еще выигравшую от этого в глазах поистине благородных людей: доказательство тому, — добавила она, нежно и лукаво взглянув на свою гувернантку, — ее тайная помолвка с майором Ларсоном; она только и дожидается моей свадьбы, чтобы отпраздновать спою.
