— Ты находишь? Ну, пусть будет по-твоему!
— Да ведь вы же сами смеялись, на них глядя!
— Кто ж не смеется? Вся жизнь — это сплошной смех… Печальный смех, Юхан…
— Ах, господин барон, гоните черные мысли. Какие будут приказания на нынешний день?
— Никаких. Если мне суждено сегодня умереть, кто сможет помешать этому?
— Умереть! Что за чертовщина лезет вам в голову! Вы нынче превосходно выглядите!
— А ежели меня убьют?
— Кому такое вздумается?
— Многим; особливо тому человеку, что был на балу, я помню его лицо и угрозу…
— Вы говорите о самозванном племяннике адвоката? Не понимаю, почему его лицо так тревожит вас. Ведь он ничуть не похож на…
— Молчи, ты никогда ничего не видишь, ты близорук!
— Отнюдь нет.
— Этот нахал у меня в доме, на глазах у всех, осмелился бросить мне вызов!
— С вами такое не раз бывало, и вы всегда смеялись!
— А на этот раз я упал, как громом пораженный!
— Это все проклятая годовщина! Вы отлично знаете, что каждый год в это время вы чувствуете себя нездоровым, а потом забываете об этом.
— Мне не в чем себя упрекать, Юхан.
— Черт возьми! Уж не думаете ли вы, что я вас в чем-нибудь упрекаю?
— Но что же творится в моей бедной голове? Откуда Эти видения?
— Э! Мороз тому виной! Со всеми это бывает!
— С тобой тоже?
— Со мной? Никогда! Я ем вволю, а вы ничего в рот не берете. Ну, откушайте хотя бы чаю.
— Нет, еще рано. Что ты думаешь о словах итальянца?
— Этого Тебальдо? Да вы мне ничего о нем не рассказали!
— Верно. И не расскажу.
— Почему же?
— Это все слишком нелепо. Впрочем… скажи, как ты думаешь, враг ли мне Гёфле? Должно быть, враг!
— С чего ему врагом-то быть?
— Сам не знаю; я всегда щедро платил ему, и отец его был мне предан всей душой.
— К тому же Гёфле весьма неглуп, краснобай, светский человек, и предрассудков у него нет, уж поверьте мне!
— Ошибаешься! Он не хочет вести дело против Розенстейна; говорит, что я неправ; сегодня посмел спорить со мной. Ненавижу я этого Гёфле!
— Уже? Ну, подождите немного. Посулите ему побольше денег, и он тотчас признает, что вы правы.
— Я так и сделал вчера утром, а он резко отвечал мне. Говорю тебе, я его ненавижу!
— Вам угодно, чтобы с ним что-нибудь случилось?
— Еще не знаю, там будет видно. Ну, а как насчет старого Стенсона?
— Что именно?
— Мог он предать меня, как по-твоему?
— Когда?
— Я не спрашиваю когда. Ты находишь его скрытным?
— Круглым дураком я его нахожу, вот что.
— Сам ты круглый дурак! Стенсон еще тебя перехитрит, да и меня в придачу, возможно. Что, если итальянец сказал правду?..
— Стало быть, вы не хотите открыть мне, что он вам сказал? Вы мне больше не доверяете? Тогда терзайтесь и дальше, сами старайтесь все разузнать, а мне позвольте пойти на боковую.
— Юхан, не брани меня, — необычайно кротко сказал барон. — Успокойся, ты все узнаешь.
— Да, когда вам понадобится моя помощь.
— Она мне нужна уже сейчас. Надо, чтобы итальянец представил доказательства, если они у него есть. При нем ничего не найдено?
— Нет. Я сам его обыскал.
— Он мне так и сказал, что у него ничего при себе нет. Да и что могло быть? Ты еще помнишь Манассе?
— Еще бы! Этот плут некогда продал здесь немало товару, и за большие деньги.
— Он умер.
— Мне это все равно.
— Его убил этот итальянец.
— Странно! Зачем же?
— Чтобы ограбить его, вероятно, и отобрать письмо.
— Письмо? От кого?
— От Стенсона.
— Интересное письмо?
— О, несомненно, если в нем написано то, на что намекал этот плут.
— Ну, ежели хотите, чтобы я понял вас, — расскажите.
Барон и его наперсник так понизили голос, что даже стены не слышали их беседы. Барон был взволнован, Юхан пожимал плечами.
— Ну и басни! — сказал он. — Этот каналья Тебальдо наслушался россказней в наших краях и сочинил всю эту сказку, чтобы выманить у вас деньги.
— Он говорит, что ноги его не было в Швеции до вчерашнего дня и приехал он прямиком из Голландии, через Дронтгейм.
— Возможно. Да не все ли равно? Должно быть, он что-то случайно узнал от окрестных жителей; про вас тут сочиняют столько небылиц! А может быть, где-то, путешествуя, повстречал старика Манассе, который тоже в свое время наслушался здесь всяких сказок.
— Ну, что же мне делать?
— Надо припугнуть этого итальянского синьора, отбить у него охоту тянуть с вас деньги и посулить ему…
— Сколько?
— Два или три часа в нашем розариуме.
— Он не поверит! Ему, наверно, уже успели рассказать, что в Швеции в пору царствования старика епископа все это покрылось ржавчиной.
— Неужто вы думаете, что капитан большой башни не сумеет и без помощи этой железной рухляди развязать язык человеку из плоти и крови?
— Ты, стало быть, советуешь…
— Осыпать его розами, пока он не признает, что соврал, или не скажет, где прячет доказательства.
— Невозможно! Он поднимет крик, а в замке полным-полно пароду.
— А охота? Придется вам, хоть через силу, поехать, и тогда все последуют вашему примеру.
— Все равно кто-нибудь да останется, хотя бы лакеи моих гостей. А старухи? Они скажут, что я беру на себя слишком много и посягаю на права государственной власти.
— Подумаешь! Плевать вам на эти разговоры! Впрочем, я могу все это уладить: я скажу, что какой-то бедняга сломал ногу и лекарь сращивает ему кость.
— И ты сам выслушаешь его признания?
— Разумеется. Кто же еще?
— Вот бы мне присутствовать при этом.
— Вы же знаете, что у вас слишком чувствительное сердце, вы не выносите вида чужих страданий.
— Да, это плохо отзывается на моем желудке и пищеварении… Хорошо, я и впрямь отправлюсь на охоту.
— Тогда постарайтесь пока что уснуть. Я все беру на себя.
— И отыщешь незнакомца?
— Должно быть, он заодно с Тебальдо. Мы его найдем, когда тот заговорит.
