— Не будем спорить, господин пастор! Ваше здоровье!
Тем самым она как бы отпустила его, и он, обогнув верхний конец стола, важно прошагал к родителям женихов.
Якоб Вайделих, чокнувшись с ним, только поблагодарил за честь, после чего духовная особа обратилась к г-же Амалии:
— Довольны ли вы моею здравицей, госпожа Вайделих? Согласны ли с нею?
— Превосходная речь, господин пастор. Вот кабы я умела этак говорить! Разрази меня гром, наверняка ведь приятно доставить людям столько радости! Я, изволите видеть, не про себя говорю, я-то женщина неученая; но с мыслью о сыновьях мне все же радостно узнать подобные вещи! Доброго вам здоровьечка, господин пастор! И тыщу раз спасибо!
Священник смотрел на нее с благосклонной улыбкой. От удовольствия и от вина, к которому прикладывалась сегодня чаще обычного, она рдела, словно роза, пронизанная солнцем, и выглядела при этом как этакая губернаторша. По совету заландеровских дочек, она пригласила парикмахершу, и та красиво уложила ее по-прежнему каштановые волосы и приколола к прическе немного кружев. На новехоньком шелковом платье красовались часы и цепочка, а вдобавок брошь с переведенными на фарфор фотографическими портретами близнецов в детстве.
Она встала, а так как пастор со своим стрелковым кубком направился к самим новобрачным, живо пошла следом, тоже с бокалом в руке, чтобы чокнуться с ними и спросить, хорошо ли они себя чувствуют и довольны ли.
— Все хорошо! — взявшись за руки, отвечали обе пары со странной смесью счастья и смущения.
Юноши приняли речь пастора за чистую монету, хоть и угадывали, что не все там вполне правильно; раздумывая, не стоит ли им тоже сказать несколько слов, в этот миг они не придумали ничего достойного и решили, что нынче будет лучше помалкивать. Однако смазливые их лица сияли мальчишески опрометчивым тщеславием и самодовольством, отчего оба казались слегка незрелыми подле расцветших полной зрелостью невест, а те и на ярком дневном свете праздника испытывали странное ощущение, вроде того, что владеет богатой красавицей, которая совершенно сознательно отдала свою любовь бедному, невзрачному человеку и все ж таки хочет, чтобы свадебное торжество поскорее осталось позади.
Как раз подавали новую перемену блюд, и родительская пара Заландер, откушавшая покамест достаточно, решила пройтись меж столами и вокруг садовой лужайки. Вайделихи — старшие намеревались позднее последовать их примеру.
Когда Мария шла об руку с Заландером, у нее задним числом возникло желание высказаться касательно священника.
— Все-таки весьма забавный господин! — сказала она. — Сперва топорная лесть, а затем, когда он подходит за благодарностью и слышит в ответ лишь необходимую учтивость, сразу колкие слова, до смысла которых еще надобно докопаться. А с какой резкой грубостью он мгновенно тебе возразил! И мне с такою же любезностью дал понять, что дело идет не обо мне, а о художественно завершенной демократичной речи!
— Не стоит воспринимать это столь серьезно, — отозвался Мартин Заландер, — он постоянно воюет с собственной софистикой, которая упорно вторгается в его речь, хоть он ничего особенного в виду не имеет. Он нуждается в ней бессознательно, как в естественном защитном средстве, даже когда никто и не думает на него нападать. Как-то раз я говорил с ним об одном товарище по партии и посетовал, что тот очень уж много лжет. А он мне ответил, что этот человек — образцовый отец семейства и превосходно воспитывает своих детей. Дал мне отпор, потому что считал эту тему неудобной и не знал, в какой мере она может обернуться против него.
— Боже милостивый! — в простоте душевной воскликнула г-жа Мария. — Бедняга!
— Вовсе нет! Это просто манера! У каждого, кто много говорит, особенно в политике, своя манера, и есть такие, чьей манере свойственна лживость, при том что они могут и не иметь дурного умысла; вечно они норовят расставлять другим мелкие ловушки, ставить их в затруднительное положение, задавать щекотливые вопросы, а для них самих все это скорее защитный барьер, система отпугивания, чем средство нападения. Но что за разговоры мы ведем на свадьбе!
Они приостанавливались тут и там, приветствуя тех из гостей, кого не слишком отвлекали от трапезы. Затем вдоль ограды обошли весь сад, где под сенью развесистых деревьев уже начали собираться разношерстные зрители, надеясь что-нибудь да услышать. Заранее было договорено, что попозже и эту публику, смыкавшуюся все более плотным кольцом, обнесут прохладительными напитками и сдобной выпечкой в корзинах.
К легкой жердяной ограде уже придвинули несколько столов для напитков и корзин.
Маленький мальчонка в белой рубашечке, по примеру старших засунув большие пальцы в проймы воскресной жилетки, стоял впереди с открытым ртом и во все глаза наблюдал за приготовлениями. Г-жа Мария не смогла отказать себе в удовольствии взять с ближайшего стола кусочек пирога и поднести ко рту ребенка, который немедля вонзил в него зубки. Малыш явно намеревался так и продолжать и не вынимал пальчики из пройм; только когда второй мальчуган, постарше, тоже нацелился откусить, первый схватил сладкий пирог и мгновенно исчез.
Для родителей невест тоже настало время вернуться на свои места; им сообщили, что сейчас начнется небольшое праздничное представление, и они поспешили к столу. Неподалеку, на деревянном балконе примыкающего дома, с помощью нескольких десятков локтей белой и красной бумажной ткани устроили сцену. Пьеса, которая будет сыграна, представляла собою написанный рифмованным стихом диалог, примерно в соответствии с идеей, подсказанной Заландером. Ни содержания, ни текста он сам не знал, поскольку после договоренности, достигнутой с молодыми гениями, более не нашел времени этим заниматься.
Когда фанфары подали сигнал к началу и все свадебное общество устремило взгляды на театрик, из матерчатой кулисы вышла ражая молодая крестьянка не то с черпаком, не то с кухонной ложкой за поясом и отрекомендовалась чистой Демократией, сиречь властью народа, которая привыкла сама варить себе кашу, заправлять и есть с пылу с жару и т. д. Из другой кулисы появился затем пожилой господин из разночинцев, но с претензией на благородные манеры, в костюме начала тридцатых годов, в цилиндре, в стоячем воротничке, синем фраке и при маленьких сережках. Выглядел он куда комичнее, чем рассчитывал Заландер и приличествовало случаю. На вопрос, кто он и куда собрался, господин отрекомендовался старым Либерализмом. Дескать, до него дошла весть, что здесь играют большую демократическую свадьбу, и, хотя вообще-то он предпочитает смотреть на Демократию издалека, а не с близкого расстояния, ему все же охота украдкой, одним глазком взглянуть, какова она в семейной жизни. Ну что ж, отвечала ражая особа, он пришел куда надо, она и есть Демократия, пусть держится подле нее, она все ему покажет. Но едва он шагнул поближе и с любопытством вознамерился слегка приподнять косынку у нее на груди, она выхватила из-за пояса черпак и с такой силой угостила его по цилиндру, что тот загудел, ровно барабан.
В сопровождении подобных шуток оба продолжали поучать друг друга, причем Либерализм, примерно как и в жизни, сам того не замечая, присваивал себе один тезис Демократии за другим и защищал их от нее же, а она тем временем, выдвигая новые тезисы, опять далеко опережала его и знай барабанила по цилиндру.
