Мартин Заландер никогда не любил свое лицо и разглядывал его в зеркале столь же мало, сколь и на фотографических снимках, каких требовал от него обычай эпохи. Ему шел пятьдесят пятый год; выглядел он не старше большинства своих сверстников, которые худо-бедно сохранились, но все же отнюдь не так молодо, как один из тех счастливцев, которые всегда остаются сорокадвухлетними; еще густые и даже пышные волосы, изначально белокурые, припорошило сединой, словно пшеничное поле поздним инеем, как и курчавую бороду, скрывавшую к тому же не одну жилистую борозду на шее и нижней челюсти, судя по менее глубоким складкам на верхней части лица. Молодость духа и кроткую бодрость, каковые тем не менее оживляли и лицо, и глаза, он сам уразуметь и принять в расчет не мог, а потому ночное отражение не обрадовало его и не взбодрило.
— Пусть так! — сказал он, быстро отставив подсвечник и бросаясь в кресло. — Мог бы и знать, что уже стар, ведь как раз этот вопрос меня и занимает! Покамест мне еще должно жить и работать, покамест надобен еще глоток вешнего воздуха, который обновляет сердце!.. Ах, добрая Мария, о неверности в банальном смысле и речи нет! Превосходные люди, не чета мне, скрашивали и продлевали свои годы дружеством с женщинами, благорасположением к ним, можно сказать любовью; и разве же она заранее не посмеялась, да как прелестно, когда я впервые поведал о красавице Мирре? О эта Мирра!.. Способна ли она терпеть меня? Способна ли и захочет ли почувствовать, чем может стать для меня? Здесь замешана судьба, которая так или иначе минует! Разумно направить ее — мое дело, и скоро все вправду минует, коли это не то, чего я желаю… а коли то самое, пусть стезя останется ровной и солнечной, и никто на ней не оступится!
Он погрузился в сладостные грезы об упоении юной симпатией редкостного существа и об общении, которое явит людям отрадный спектакль, никоим образом не возбуждающий злоречия; а в неопределенном будущем он видел жизнь Мирры, избавленную от зловещих уз, которые сейчас держали ее в плену, спокойно текущей подле достойного мужа.
Ни на миг ему не вспомнились собственные несчастные дочери, о чьих любовных фантазиях он умел судить так ясно, хотя и по — человечески, как не вспомнилась и разница в возрасте между ним и ими, а тем паче разница в их и его тогдашнем положении. Еще меньше он догадывался, сколь отчетливо сейчас проявилось, что падкость до подобных «навязчивых идей» дочери унаследовали именно от него, от отца, и сколь же трагикомически выглядел он, бедняга, задним числом подтверждая сей факт!
Кроме того, он совершенно не брал в соображение, что идеальная любовь мудрого пожилого мужчины предполагает прежде всего женское существо, наделенное необычайными духовными качествами, тогда как он покуда понятия не имел о внутреннем мире Мирры и создал оный в своей фантазии. А это тем более вызывало сомнения, поскольку в итоге и здесь преобладал самообман и прекрасное благорасположение основывалось лишь на чувственном стимуле.
Всего этого добрый Мартин Заландер в нынешнем своем душевном состоянии не сознавал, но тем не менее все это существовало в нем и вне его и теснило душу, словно он думал об этом; ведь душа-то всегда была при нем, как хорошая домашняя хозяйка. Вот почему, в полночь наконец-то улегшись в постель, он забылся неутешительным сном, в котором душа, ровно полтергейст, неловко металась туда-сюда.
Утром он проснулся с тяжелым сердцем и, ощутив эту тяжесть, с глубоким вздохом произнес:
— Ага, вот тебе и на! Страсть! Страсть! Господи Боже мой! Эк меня угораздило!
И он посчитал ропот старой совести началом поздней любовной весны и терзался любовной болью как юноша, но с огорчением не молодого отца, который ложится спать в заботах о семействе и со вздохом встречает новый день.
Вдобавок вскоре он с удивлением заметил, как молодо чувствовал себя до этого злополучного приключения и как теперь ежедневно волей-неволей думает о своих годах, хотя именно теперь ему, как никогда, необходимо забыть о них, причем не только по причине неудобной страсти, но и по причине общего хода вещей.
Лето час от часу становилось все более шумным, так сказать все более буйным, благодаря огромному числу больших и малых празднеств, вечеринок, групповых поездок, общественных экскурсий и всевозможных прочих событий, происходивших до самой осени буквально повсюду; казалось, весь народ снялся с места, отправился в путь, под разными предлогами, деревни и компании городских соседей, кучки стариков — пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетних, — и дети из сотен школ, с развевающимися флажками, порой этакая школа устраивала на солнышке привал, дожидаясь, пока наставники выйдут из знаменитой пивной, куда заскочили на минутку. Несведущий чужак мог бы спросить, кто, собственно, в этих краях летом работает, кроме разве что трактирщиков, — понятно, он же не принимал в соображение, что и дома оставалось вполне достаточно людей, которые чем-то занимались, и что иные из путников тоже до и после делали достаточно, чтобы позволить себе этакую радость, ведь на дорогах встречались и вскоре опять исчезали все новые шествия.
Однако если вспомнить сетования на скверные времена и постоянно растущую в народе нужду, то и соотечественник толком не понимал, откуда все они брали деньги на мотовство. Толпы католических паломников, шагавшие средь светских любителей увеселений, могли, впрочем, просветить его, что прежде народ еще больше гулял-пировал, причем аккурат в бедственные времена.
Обычно Мартин Заландер исправно вносил свою лепту в означенную празднично — походную радость повсюду, где можно было привнести некую патриотическую, народно — воспитательную и прогрессивную идею; затем растущий поток начал его озадачивать, и он призвал к умеренности. Теперь, когда в стране шумело излишество, настрой его вновь переменился. Он не желал держать сторону ворчливой старости и, подзадоренный влюбленной потребностью в юности, сам отправился в гущу толп и мелькал тут и там за реющими флагами, с праздничным значком в петлице, с шелковой повязкой на рукаве или хоть с альпийской розою на шляпе. Таким манером он полагал в новой своей юности насладиться цветением отчизны и за праздничными столами мысленно отводил дарительнице юности почетное место подле себя, не в ущерб ежедневному вздоху, с каким отходил ко сну.
«Сколь же верна крылатая фраза, — сказал он однажды самому себе, — по крайней мере верна для идеальной любви: l'amour est le vrai recommenceur!
[17]
Даже старушка-республика у меня снова скачет козленком!»
Вечернее солнце, аккурат заглянувшее в праздничную залу, отразилось в золоченой внутренности большого почетного кубка, который стоял перед ним, только что наполненный красным вином, и блеск золота неописуемым волшебством осиял прозрачную пурпурную влагу.
Мартин вперил свой взор в искристое красочное зрелище, которое, внезапно явившись с ясного неба, словно запечатало его помыслы пламенным сургучом. Красноватый отблеск из кубка пробежал даже по его восхищенному лицу, что заметила сидевшая напротив милая дама и сказала ему об этом, попросив не шевелиться, потому что это очень его красит. Польщенный, он на секунду-другую замер, покуда отблеск не заиграл на лице, как и вино в бокале. Ведь по длинному узкому столу пробежало легкое сотрясение, и содержимое бокала тоже встрепенулось.
