— Доброго праздника, доброго года! Я уж думала, вы не придете.
Тетя Фейга понимает из этих слов, что метят в нее. Ее, кажется, подозревают в том, что она уговаривает Ури не ходить к сестре на угощение, так же как не ходит дядя Зяма… Фейга вскидывает голову так, что дрожат цветы на шляпке, и тоже хочет сказать колкость. Но косой взгляд Ури удерживает ее. Фейга и сама видит, что вдова заряжена ради праздника, как ружье, специальным праздничным порохом. Чуть что не так, она сердится и «стреляет»… Фейга срывается на своих детей в новеньких пальто:
— Где ваше «доброго праздника»?
— Доброго праздника! — вместе выпаливают старшие мальчики: и тот, который уже учит Гемору, и Файвка-чертенок. А младшенький запаздывает. Он смущенно пищит свою долю приветствий, когда все уже отпоздравлялись.
— До… Доброго праздника!
Этот писк слегка разгоняет тучи, которые уже начали было собираться над дедушкиным крыльцом. Тетя Блюма милостиво улыбается, поворачивается и торжественно ведет за собой все семейство дяди Ури. Сперва сыновья Ури в тысячный раз дивятся на подкову на нижней ступеньке. Затем они подхватывают полы своих слишком длинных пальто и взбираются на крыльцо. Все входят в большую столовую, слегка дуясь, придавленные вдовьим гонором и сухостью ее приема. На столе уже стоят подносы со всевозможными яствами. Из-за приоткрытой железной заслонки мрачно выглядывают три шеренги горшков. Каждая шеренга принадлежит одной из сестер. И из каждого горшка нужно попробовать. Ури вздыхает и спрашивает вскользь, дипломатично:
— А где же Марьяшка? А где Этл?
Тем самым он хочет намекнуть, что было бы весьма разумно расправиться с угощением всем вместе. То есть… Все-таки один дом, одна семья.
Но Блюма-высокая раскусила его и поджимает губы:
— Еще успеешь их увидеть… Садись, Фейга! Садитесь, дети, снимайте пальто. Ури, говори благословение!
Ури хладнокровно сбрасывает пальто рукавами назад на высокую спинку старого, обитого кожей стула, на котором обычно сидел их отец, да покоится он с миром. Он наполняет из графина большой серебряный кубок, украшенный кавказской чернью, тот самый кубок, который достался Блюмке в наследство от отца, да покоится он с миром. Потихоньку наливает из графина и заводит «бам-бам-бам»
[112]
. На сердце у него не слишком весело. Ему до сих пор досадно, что этот кубок после смерти отца забрала себе Блюмка. Кубок для кидуша принадлежит сыну, а не дочери. Но она же вдова. Вот он и промолчал. Зяма сердился. Он нет… Кроме того, он в душе немного побаивается больших круглых подносов со сластями и холодными маринадами… У кого хватит сил все это съесть, чтобы умиротворить Блюмку-вдову? Хасидским «бам-бам-бам» он хочет отогнать от себя дурные мысли, которые вызваны дурным побуждением… С помощью «бам-бам-бам» он подбадривает себя перед битвой с большими, плотно заставленными подносами. «Бам-бам-бам» означает: «С божьей помощью… и это преодолеем…»
Ури уверенно ставит на четыре вытянутых вперед пальца наполненный кавказский кубок, придерживает его большим пальцем, раскачивается и произносит благословение. Кубок прочно стоит на ладони. Ури раскачивается, но из кубка не проливается ни капли. Только настоящий хабадский хасид может так искусно управиться с полным кубком. Ури отпивает и спокойно ставит кубок на стол. И тут перед его испуганными косыми глазами начинает вращаться первый поднос — со сладкими закусками…
Немцы считают, что великий театральный маэстро, рабейну
[113]
Рейнхардт
[114]
, первым применил вращающуюся сцену, чтобы сэкономить время и дать пьесу в любом количестве картин… С этим можно поспорить! Еще до того, как этот гаон
[115]
, этот рабейну Рейнхардт, со всеми своими талантами появился на свет, в Шклове уже придумали подобную хитрость: вращающиеся подносы с угощением…
Эти старомодные медные подносы, немного продавленные посередине, сплошь заставлены наполненными тарелками и стеклянными мисочками, а в центре каждого помещается тяжелый графин с подкрашенной водкой — для устойчивости. Гость садится с одной стороны подноса, гостеприимец — с другой, точно напротив. Хозяин вращает поднос, а гость шарит вилкой по всем тарелкам и пробует. Вот так: и время экономится, и гость не может отвертеться с помощью какой-нибудь уловки и вынужден все попробовать, потому что хозяйка или хозяин, сидящие напротив, полностью контролируют все закуски и видят, в каких уже побывала вилка, а в каких еще нет.
Не успел дядя Ури не то что проглотить — дожевать последний кусочек лекеха, как — ага! — поднос поворачивается как по волшебству и перед косыми глазами Ури вырастает стеклянная мисочка с грудой медовых тейглех; каждый кусок величиной с кулак и на изломе как будто слеплен из белой фасоли. В это же время перед тетей Фейгой останавливается тарелочка с мягким яичным лекехом, который женщины любят макать в рюмочку и спрашивать при этом, сколько яиц вбито в тесто… У тети Блюмы все просчитано. Она режиссирует спектакль своими ловкими сухощавыми и властными ручками из-за кулис вращающегося подноса. И под это вращение раздается ее сердитый голосок, в котором звучит приказ:
— Попробуй мои тейглех, Ури! Фейга, что молчишь, обмакни-ка кусочек торта!
В бороде у дяди Ури застряла медовая «фасолина», выпавшая из тейглех. Борода покачивается, и «фасолина» покачивается вместе с ней. Только Ури не до того. Он отчаянно грызет рассыпчатые тейглех и скашивает глаза на остальные тарелочки. Не сглазить бы! К этому праздничному дню они умножились и двинулись, как рыбы на нерест. Урожай на угощения! Дядя Ури грызет тейглех и посматривает на сестру, которая, кажется, увлечена разговором с тетей Фейгой о рецепте яичного лекеха: сколько сахара, сколько растительного масла и сколько минут… Ури надеется, что сможет сам как бы невзначай повернуть поднос и пропустить несколько блюд, как пропускают несколько, не рядом будь помянуты, молитв во время поздней минхи… Но тетя Блюма хоть и беседует с Фейгой, а за братом следит. Поднос поворачивается, и в поле зрения косых дяди-Уриных глаз вкатывается очень глубокая тарелка с имбирным печеньем, твердым как кость и толщиной с палец. В то же время перед носом тети Фейги оказываются медовые тейглех, которые Ури уже пережил.
— Ешь, ешь, не заставляй себя просить!.. — подгоняет тетя Блюма с другой стороны подноса. — Попробуй, Фейга! — говорит она невестке и поджимает губы.
Потом подъезжает тарелка с бурым вареньем из хрена, сваренного в меду.
Полагаясь на Бога, Ури пробует провернуть поднос чуть дальше, чтобы перескочить через несколько липких бабьих закусок. Но тетю Блюму не сбить со счета. Она не позволяет.
