Звонок в дверь — это был Дез Эрми — оказался как нельзя более кстати.
— Надеваю ботинки, и мы немедленно уходим, — закричал Дюрталь. — Нет, ты только взгляни, — он провел по столу рукой, и пальцы покрылись серой пылью, — этот маньяк переворачивает все вверх дном, воюет неизвестно с чем, а в результате пыли потом больше прежнего!
— Ну и что, — философски возразил Дез Эрми, — пыль — это прекрасно. На вкус она как лежалый сухарь, а запахом напоминает старинные книги. Пыль — невесомый бархат, покрывающий вещи, мелкий сухой дождь, который умеряет яркие тона и варварские краски. Пыль — символ покинутости, покров забвения. Не выносят ее лишь некоторые типы, над чьей жалкой судьбой ты наверняка не раз задумывался. Представь себе, как живут люди в парижских крытых галереях. Вообрази, к примеру, чахоточного, который харкает кровью и задыхается в комнате на первом этаже под двускатной стеклянной крышей Панорамы. Окно распахнуто, в него врывается облако пыли вперемешку с холодными струями табачного дыма и запахом пота. Бедняге душно, он умоляет дать ему воздуху; кто-нибудь бежит к окну и… прикрывает его. А надо было, наоборот, отгородить его от пыли крытого помещения. Пыль, вызывающая кровохарканье и кашель, не такая безобидная, как та, на которую ты жалуешься. Ну что, готов? Тогда пошли.
— Куда? — спросил Дюрталь.
Дез Эрми не ответил. Свернув с улицы де Рэгар, на которой жил Дюрталь, они по Шерш-Миди направились в сторону Круа-Руж.
— Пойдем на площадь Сен-Сюльпис, — промолвил Дез Эрми и, помолчав, закончил свою апологию пыли: — Пыль — напоминание о том, откуда мы вышли и куда возвратимся. Кстати, тебе известно, что трупы толстых и трупы худых людей гложут разные черви? В жирных трупах находят один вид могильных червей — ризофагов, а в тощих другой — так называемых горбаток. Эти последние — явно самые аристократы из могильных червей, аскеты, которые презирают обильную трапезу, гнушаются всякими там вырезками из мясистых грудей, рагу из лакомых жирных животов. Подумать только, мы не равны, даже когда превращаемся в могильный прах! А, ну вот мы и пришли!
Они остановились там, где улица Феру выходила на площадь. Дюрталь поднял голову и над открытым боковым входом церкви Сен Сюльпис
{11} прочел объявление: «Разрешается подниматься на башни».
— Ну что же, воспользуемся приглашением, — бодро предложил Дез Эрми.
— Ты что! В такую погоду! — И Дюрталь показал на черные тучи, так низко бежавшие, подобно фабричному дыму, по мутному небосводу, что железные трубы домов, казалось, прорывали их, вырезая светлые зубцы над крышами. — Чего ради карабкаться по разбитым ступенькам, что там сверху разглядишь? Моросит дождь, уже темнеет. Нет, давай в другой раз!
— Пошли, все равно делать нечего, уверяю тебя, ты увидишь много неожиданного.
— Выходит, ты меня нарочно сюда привел?
— В общем-то да.
— Так бы сразу и сказал!
И следом за Дез Эрми Дюрталь вошел в ворота; небольшая чадящая масляная лампа, подвешенная на гвозде, освещала находившуюся в углублении дверь — вход в башню.
Они долго взбирались в темноте по винтовой лестнице. Дюрталь уже спрашивал себя, не ушел ли сторож, но тут за поворотом показался красный огонек, и, обогнув стену, они очутились перед дверью, над притолокой которой тускло кровоточила крошечная лампада.
Дез Эрми дернул за шнур звонка, и дверь распахнулась. Прямо перед собой на уровне глаз они увидели на ступеньках освещенные ноги — верхнюю часть тела открывшего им человека скрывала темнота.
— Ах, так это вы, господин Дез Эрми! — Говоривший слегка наклонился вперед, и в освещенном пространстве возникла фигура пожилой женщины. — Вот хорошо! Луи будет рад вас видеть.
— Он у себя? — пожимая руку хозяйке дома, спросил Дез Эрми.
— Он наверху. Может, передохнете немного?
— Передохнем на обратном пути, если вы не против.
— Тогда поднимайтесь, пока не увидите решетчатую дверь. Впрочем, вы все тут знаете не хуже меня!
— Конечно, конечно, до скорого. Да, кстати, познакомьтесь, мой друг Дюрталь.
Оторопевший Дюрталь поклонился во тьму.
— Ах, сударь, Луи так хотел с вами познакомиться, и вот наконец вы пришли!
«Куда это он меня ведет?» — подумал Дюрталь, снова на ощупь двинувшись за приятелем. Короткие дневные лучи пробивались через бойницы, и Дюрталь то погружался в ночь, то вновь выходил к полоскам света.
Восхождению, казалось, не будет конца. Но вот они добрались до решетчатой двери, толкнули ее и, войдя, очутились на деревянном бортике над пропастью — как бы на дощатом краю двойного колодца; одна половина колодца располагалась у них под ногами, другая — над головой. Дез Эрми, который, судя по всему, чувствовал себя здесь как дома, показал рукой на обе пропасти. Дюрталь огляделся.
Он находился посередине башни, заполненной сверху донизу огромными брусами, соединенными косым крестом досками с поперечинами, крепившимися заклепками и болтами величиной с кулак. Никого не было видно. На консоли у стены Дюрталь повернулся и направился к свету, проникавшему через навес из наклонных щитов, отражавших звук.
Склонившись над пропастью, он различал теперь под ногами громады колоколов на обитых железом дубовых перекладинах — темные металлические колпаки из переливавшейся, точно покрытой маслом бронзы, не отражавшей, а поглощавшей дневные лучи.
А отступив назад, в пропасти над головой Дюрталь увидел целые гроздья колокольчиков с отлитыми на них изображениями святых, светившиеся изнутри, там, где висел язык, золотистым светом.
Все, казалось, замерло, лишь ветер вибрировал тонкими щитами, кружился вихрем в деревянной клетке, завывал на винтовой лестнице, забирался под перевернутые колпаки колоколов. Вдруг щек Дюрталя коснулась воздушная струя, тихое веяние уже не такого обжигающего ветра. Дюрталь поднял глаза: один из колоколов заколебался, пришел в движение. Раскачавшись, он звякнул, и вскоре его язык, похожий на гигантский пестик, извлек из бронзовой ступки грозные звуки. Башня дрожала, край колодца, на котором стоял Дюрталь, содрогался, как пол в поезде. Постоянный мощный гул прерывался дробным звоном колоколов.
Дюрталь тщетно всматривался в сумрак — он никого не видел; но вот наконец он различил в пустоте ногу, которая нажимала на одну из двух деревянных педалей, соединенных снизу с каждым из колоколов. И почти улегшись на брус, он разглядел звонаря, который, держась за железные скобы, раскачивался над пропастью, устремив глаза в небо.
Дюрталь был потрясен. Никогда еще он не видел такого бледного, такого необычного лица. Это была не восковая бледность больных, идущих на поправку, и не матовая белизна работниц парфюмерных фабрик, у которых летучие вещества обесцветили кожу, и не тусклая, с сероватым отливом блеклость, какая бывает у растирателей табака. Это была бескровная бледность средневековых узников, до смерти прозябавших в сырой камере, в темном душном застенке, ужас которого неведом современным заключенным.
