Глаза звонаря голубели на бледном лице, словно две туманные сферы, — глаза мистика, обладающего даром исторгать слезы покаяния из самых черствых, самых закоснелых душ, но с этими ангельскими очами никак не сочетались кайзеровские усы, напоминавшие засушенный пырей. Этот человек самым непостижимым образом выглядел и кротким, и воинственным в одно и то же время.
Последний раз нажав на педаль колокола, он откинулся всем телом назад и застыл, постепенно приходя в себя. Потом вытер лоб и улыбнулся Дез Эрми.
— Славно, что вы поднялись ко мне! — воскликнул звонарь и спустился ниже — теперь он находился на одном уровне со своими гостями.
Услышав имя Дюрталя, он просиял и пожал гостю руку.
— Я, сударь, можно сказать, давно вас ждал. Однако ваш друг явно не спешил нас знакомить, хотя говорил о вас очень часто. Проходите, проходите, — весело предложил он, — я покажу вам свои владения. Я прочел ваши книги и уверен, колокола вам непременно понравятся. Но на них надо смотреть, поднявшись чуть выше.
И звонарь перескочил со своих стропил на лестницу. Дез Эрми, замыкая шествие, подтолкнул Дюрталя вперед.
Пока они вновь карабкались по винтовой лестнице, Дюрталь спросил приятеля:
— Почему же ты не сказал мне, что твой друг Каре — а ведь это он — звонарь?
Ответить Дез Эрми не успел — они уже выбрались под каменные своды башни, и Каре, посторонившись, пропустил их вперед. Они очутились в круглой комнате, посередине которой, прямо у ног, зияло большое отверстие, окруженное железными перилами, покрытыми оранжевой ржавчиной.
Подойдя ближе, можно было видеть самое дно пропасти. Это был сделанный из песчаника край самого настоящего колодца, который, казалось, ремонтировали — балочные перекрытия, поддерживавшие колокола, походили на сооруженные по всей высоте строительные леса.
— Подходите, не бойтесь, сударь, — сказал Каре. — Прекрасные у меня питомцы, не правда ли?
Дюрталь, однако, почти не слушал звонаря, от высоты у него кружилась голова, его притягивал этот зияющий провал, откуда через равные промежутки времени доносился отдаленный затихающий гул колокола — махина еще покачивалась, прежде чем застыть в полном покое.
Дюрталь отступил назад.
— Может, подниметесь на самый верх? — предложил Каре, показывая на железную лестницу в стене.
— Пожалуй, лучше в другой раз.
Спустившись ниже. Каре, теперь уже молча, открыл еще одну дверь. Они вошли в большое складское помещение, загроможденное огромными искореженными и потрескавшимися статуями святых и апостолов. Тут были святые Матфеи без ног и с вывороченными руками, святые Луки, опирающиеся на обезображенных быков, святые Марки, кривые на один глаз и с отколовшимися бородами, святые Петры с культями и без ключей.
— Когда-то здесь висели качели, — сказал Каре, — и сюда набегало множество девчонок. А потом, как это нередко бывает, все обратили во зло… В сумерки за несколько су тут выделывали такое! В конце концов кюре распорядился убрать отсюда качели и запереть помещение.
— А это что? — спросил Дюрталь, заметив в углу большой круглый кусок металла, как бы огромную получашу, покрытую пылью и задернутую полотняными полосами, словно рыболовной сетью со свинцовыми шариками грузил, напоминавшими свернувшихся пауков.
— Ах это. — И затуманившийся взгляд Каре снова ожил и загорелся. — Это верхняя часть одного очень древнего колокола, он издавал звуки, которые теперь не услышишь, то были божественные звуки, месье.
Внезапно его прорвало:
— Дез Эрми, должно быть, говорил вам, что с колоколами теперь худо, вернее, худо со звонарями, они просто перевелись. В наши дни в колокола звонят подручные угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади! Взглянули бы вы на них! Да что там! Объявились даже такие кюре, доложу я вам, которые не постесняются сказать: «Наймите на улице солдат за десять су, и пусть себе трезвонят». Дело дошло до того, что недавно, кажется, в соборе Нотр Дам, один такой звонарь не успел вовремя убрать ногу, и колокол со всего размаху обрушился на нее… Отрезал начисто, как бритвой…
Духовенство тратит тридцать тысяч франков на балдахины, разоряется на музыку, в церкви им, видите ли, понадобился газ и куча всякой ерунды. А когда речь заходит о колоколах, они пожимают плечами. Да знаете ли вы, господин Дюрталь, что во всем Париже осталось лишь два мастера: я и папаша Мишель. Он холостяк и ведет такой образ жизни, что его нельзя постоянно держать при церкви. Звонарь он бесподобный, никто так теперь не умеет строить звон, но и ему все обрыдло — день-деньской пьет, а там пьяный не пьяный идет звонить, потом снова заглядывает в бутылку и заваливается спать. В общем, дело дрянь. Сегодня утром с пастырским визитом к нам прибыл Его Высокопреосвященство. В восемь нужно было приветствовать его колокольным звоном. Трезвонили все шесть колоколов, которые вы здесь видели. Нас внизу собралось шестнадцать человек. Что за жалкое было зрелище! Раскачивали колокола, как мешки с дерьмом, лупили в них почем зря, вызванивали кто в лес, кто по дрова.
Они спустились ниже, Каре какое-то время хранил молчание.
— Колокола, — сказал он, обернувшись и уставившись на Дюрталя пронзительно голубыми глазами, — колокола, сударь, вот подлинно церковная музыка.
Они оказались над папертью в большой крытой галерее, над которой возвышались башни. Каре с улыбкой показал на целый набор крохотных колокольчиков, размещенный на планке между двумя столбами. Он дергал за веревки, получая нежный медный перезвон, и, в восхищении выкатив свои подернутые мечтательной поволокой сферы и вздернув усы, прислушивался к водопаду звуков, таявших в тумане.
Внезапно Каре отбросил веревки и вздохнул:
— Была когда-то у меня задумка воспитать учеников, но никто не хочет обучаться ремеслу, которое оплачивается все хуже и хуже, ведь сейчас даже на обручении не звонят, и на колокольню теперь редко кто забредает. По правде говоря, — продолжал он, спускаясь, — я-то не жалуюсь. Городские улицы наводят на меня тоску. Мне становится не по себе, когда приходится выходить в мир. Так что я покидаю свою колокольню лишь утром и только затем, чтобы с другого конца площади притащить несколько ведер воды. Но моя жена здесь, на верхотуре, скучает. Да и то сказать, страшно, через бойницы попадает снег, и порой, когда разбушуется ветер, заваливает все входы и выходы.
Они подошли к жилищу Каре.
— Входите, господа, — сказала жена звонаря, ждавшая их на пороге. — Вы заслужили небольшой отдых. — И она кивнула на стол, где стояли четыре стакана.
Каре раскурил небольшую вересковую трубку, а Дез Эрми и Дюрталь принялись скручивать папиросы.
— У вас тут славно, — сказал Дюрталь, чтобы прервать молчание.
Они находились в просторной сводчатой комнате с каменными стенами, свет в которую проникал из полукруглого окна у самого потолка. Помещение с выложенным плитками полом, покрытым видавшим виды ковром, было обставлено весьма скудно: круглый обеденный стол, старые глубокие кресла, обитые синим с черным отливом утрехтским бархатом, маленький буфет, на котором стояла посуда из бретонского фаянса, кувшины и блюда; напротив буфета из лакированного ореха — небольшой книжный шкаф черного дерева, вмещавший книг пятьдесят, не более.
