Вернувшись домой, Дюрталь прежде всего растопил печь в спальне и кабинете и оглядел комнаты.
Предчувствие не обмануло его. Консьерж с обычным остервенением и торопливостью перевернул все вверх дном. Стекла на картинах были заляпаны, из чего можно было заключить, что он все же пытался их протереть.
Вооружившись мокрой тряпкой, Дюрталь удалил следы грязной пятерни, расправил складки ковров, задернул занавески, почистил ветошью все безделушки и аккуратно их расставил. Повсюду валялись лепешки затоптанного папиросного пепла, табачные крошки, вьющиеся карандашные стружки, сломанные ржавые перья. То и дело глаз натыкался на клочья кошачьей шерсти, разорванные черновики, заметенные в углы клочки бумаги.
Дюрталь даже удивился, как это он мог столь долго терпеть потемневшую, засаленную мебель. Протирая ее, он все больше и больше негодовал на папашу Рато. Заметив, что свечи стали такими же желтыми, как подсвечники, он, в очередной раз помянувши недобрым словом консьержа, вставил новые — так-то оно будет получше. Напоследок Дюрталь занялся устройством художественного беспорядка: раскидал на столе тетради, книги с закладками, на стул взгромоздил огромный старинный фолиант, открытый ближе к концу. «Как будто меня отвлекли от работы», — усмехнулся Дюрталь и, пройдя в спальню, освежил мокрой губкой мрамор, разгладил покрывало на кровати, поправил рамки фотографий и гравюр. Добравшись до туалета, он совсем пал духом. Потом принялся перебирать содержимое бамбукового шкафчика над полочкой. Чего там только не было: бесчисленные пузырьки, флаконы с духами, какие-то загадочные коробочки, скляночки, щеточки…
Засучив рукава, Дюрталь выбросил весь ненужный хлам, вымыл горлышки и притертые пробки, резинкой и хлебным мякишем очистил этикетки, сполоснул с мылом раковину, нашатырным спиртом смочил расчески и щетки, с помощью пульверизатора опрыснул комнату персидской сиренью, промыл клеенку на полу и стенах, поскреб унитаз, вытер спинку и перекладины стульчака. В каком-то припадке чистоплотности он скоблил, тер, мыл и вытирал. На консьержа он больше зла не держал, наоборот, жалел, что тот не дал ему как следует развернуться — увы, приводить в порядок больше нечего…
Настал черед заняться собой. Дюрталь чисто выбрился, вымылся, нафиксатуарил усы и впал вдруг в мучительные сомнения: надеть ему ботинки на пуговицах или домашние туфли. Сочтя наконец, что в ботинках он будет выглядеть более достойно и не так фамильярно, Дюрталь уравновесил эту официальную деталь своего туалета свободным галстуком и курткой: надо думать, небрежный костюм артиста больше придется по вкусу госпоже Шантелув.
— Ну вот, пожалуй, и все! — с удовлетворением констатировал он, последний раз махнув щеткой.
Потом еще раз обошел комнаты, перемешал кочергой угли в камине и покормил кота, который бродил как одуревший по сияющей чистотой квартире и с опаской обнюхивал вымытые вещи, находя, безусловно, что они совсем не те, прежние, мимо которых он столько раз ходил.
«А как же угощение, я же совсем о нем забыл!» Дюрталь схватил чайник, поставил его у камина, разместил на старинном лакированном подносе чашки, заварной чайник, сахарницу, пирожные, конфеты, а с краю — рюмки, дабы они были под рукой, когда он сочтет, что настал момент ими воспользоваться.
«На этот раз все. Квартира тщательно прибрана, госпожа Шантелув может приходить», — решил Дюрталь, выравнивая корешки книг на полке. Все хорошо, вот только лампа у самого фитиля покрыта красно-коричневыми пятнами и полосами от табачного дыма. Но она не снимается, да ему и не хотелось обжигать пальцы; впрочем, если немного опустить абажур, ничего не заметно.
«С чего начать, когда она явится? — подумал Дюрталь, усаживаясь поглубже в кресло. — Вот она входит, я беру ее за руки, целую их, потом веду ее сюда, усаживаю в кресло у огня, сам устраиваюсь напротив на маленьком стуле. Слегка подавшись вперед, я дотрагиваюсь до ее колен и снова сжимаю руки. Еще чуть-чуть, и я привлекаю ее к себе, приподнимаюсь — и вот наши губы совсем близко…
Нет, не так все просто! Ведь тут только все и начинается. Нечего и думать вести ее в спальню. Раздевание, кровать — это еще куда ни шло, если знаешь друг друга. Первые шаги любви отвратительны и наводят тоску. В качестве прелюдии необходим ужин вдвоем, глоток игристого вина, которое так возбуждает женщину. Потом пусть она упадет в обморок и очнется уже распростертая, в темноте, застигнутая врасплох вихрем моих дерзких поцелуев. Однако сегодня за неимением ужина нам обоим надо постараться не осложнять друг другу задачу, мы должны страстью и душевным порывом возвыситься над неприглядностью этого действа. Получается, я должен овладеть ею прямо здесь, да так, чтобы она решила, будто я потерял голову, а сама она уступает силе.
Но не так просто устроить это в комнате, где нет дивана или хотя бы канапе. Лучше всего опрокинуть ее на ковер, она заслонит лицо рукой — традиционный жест всех женщин, — а мое дело притушить свет, прежде чем она успеет подняться.
Хорошо, нужно только приготовить ей подушку под голову. — Взяв в спальне маленькую думку, он засунул ее под кресло. — Не снять ли подтяжки, на них всегда уходит так много времени?» Он отстегнул их и, чтобы не спадали брюки, надел ремень.
«Господи, а сколько возни с этими проклятыми юбками! Удивляюсь я на романистов, все-то им удается заставить своих героинь лишиться девственности в полной амуниции, затянутыми в корсет, да еще в мгновенье ока, между двумя поцелуями! Как все же утомительно разбираться со всеми этими застежками, путаться в складках накрахмаленного белья! Остается надеяться, что госпожа Шантелув предусмотрительно позаботится — ради своего же блага! — о том, чтобы избавить меня от столь комичных трудностей».
Дюрталь взглянул на часы — полдевятого. «Нет смысла ждать ее раньше чем через час, как все женщины в таких случаях, она опоздает. Что, интересно, она наболтает бедному Шантелуву, когда станет объяснять, куда идет?
Впрочем, это не мое дело. Гм, этот чайник возле огня словно приглашает подмыться! Но зачем такие грубые мысли, надо же в чем-то согреть воду для чая! А если Гиацинта не придет?
Придет, — неожиданно заволновавшись, почувствовал он. — Какой смысл теперь-то прятаться, ведь она знает, что распалила меня до последней крайности? — Мысль о возбуждении, снедавшем его и днем и ночью, пробудила в Дюртале прежнюю тревогу. — Это было бы самой настоящей катастрофой. Перенапряжение чувств может смениться разочарованием. Ну и ладно, нет худа без добра, буду тогда свободен, а то из-за этих треволнений я совсем забросил работу. Господи, какой, однако, ерундой я занят! Впал в детство — увы, только душой! — веду себя так, как будто мне двадцать лет. В ожидании женщины — а ведь долгие годы я презирал влюбленных и избегал даже намека на “серьезные отношения” — каждые пять минут смотрю на часы и невольно прислушиваюсь, не раздадутся ли ее шаги на лестнице. Ничего не поделаешь, нелегко с корнем вырвать из души маленький синий цветок, этот пырей, который все время пускает новые ростки. Двадцать лет жил в покое, и вдруг неизвестно почему, неизвестно как он дает новые побеги и разрастается спутанными пучками. О боже, до чего я глуп!»
