В конце концов он даже удивился: «И что это на меня нашло, какого черта я так сходил с ума!»
Госпожу Шантелув, вероятно, посетили те же мысли, ибо, выйдя из-за портьеры, она нервно засмеялась и прошептала:
— В моем возрасте не пристало так безумствовать.
Она окинула Дюрталя внимательным взглядом и, хотя тот постарался изобразить на лице улыбку, сразу все поняла.
— Сегодня ночью вы наконец выспитесь, — печально обронила она, намекая на прежние жалобы Дюрталя, будто он потерял из-за нее сон.
Дюрталь умолял ее присесть, согреться, но Гиацинта сказала, что не замерзла.
— Но, несмотря на жару в комнате, вы были словно ледяная.
— Я всегда такая, зимой и летом у меня прохладная кожа.
Дюрталь подумал, что в августе эта прохлада освежала бы, но теперь… Он предложил ей конфет. Гиацинта отказалась, но налила себе в крошечную серебряную рюмку немного алькермеса, отпила глоток, и они как ни в чем не бывало принялись обсуждать вкус изысканного напитка, в котором ей чудился пряный аромат гвоздики, легкий привкус корицы и нежная терпкость лепестков роз.
Потом наступила тягостная пауза.
— Мой бедный друг, — нарушила затянувшееся молчание Гиацинта, — как бы я вас любила, будь вы более доверчивы и не так настороженны. — И, когда он недоуменно поднял на нее глаза, пояснила: — Я хочу сказать, что вы, к сожалению, не в силах забыться, полностью отдать себя любви. У вас мысль впереди чувства.
— Да нет же!
Гиацинта нежно его поцеловала.
— И все равно я вас люблю.
Удивленный печалью, так трогательно прозвучавшей в ее голосе, Дюрталь вдруг до боли отчетливо почувствовал признательность и смятение этой женщины.
«Немного ей, однако, нужно», — решил он, не зная, что и сказать.
— О чем вы задумались?
— О вас!
Гиацинта вздохнула:
— Который час?
— Пол-одиннадцатого.
— Мне пора, он меня ждет. Нет, молчите, пожалуйста, не надо слов…
Гиацинта прижата ладони к щекам. Дюрталь ласково привлек ее к себе и поцеловал, не выпуская из объятий до самой двери.
— Мы ведь скоро увидимся?
— Да… да…
Дюрталь вернулся в комнату.
«Уф! Как гора с плеч!» — с облегчением вздохнул он. Смешанные, смутные чувства заговорили в нем. Его тщеславие было удовлетворено, уязвленное самолюбие больше не мучило. Он своего добился, овладел этой женщиной. Волнение улеглось. Ум торжествовал, обретя вновь утраченную было свободу. Но кто знает, какими осложнениями обернется для него эта связь? Однако вскоре эгоистические чувства отступили, и под сердцем что-то сладко защемило…
В чем, в сущности, он упрекал Гиацинту? Она любила, как могла, пусть излишне пылко, излишне сентиментально… Ну и что из того? Приятную пикантность придавала Гиацинте двойственность ее облика — в постели она вела себя как женщина легкого поведения, в гостиных — как светская кокетка, и наверняка была не глупее дам своего круга. В своих ласках она ни перед чем не останавливалась. Чем же тогда она ему не угодила?
В результате Дюрталь стал винить себя: если все расстроится, то только из-за него. А ведь, пожалуй, она права: ему явно не хватало страсти, им управлял только искусственно возбужденный мозг. Он устал, душа износилась, уже неспособная к сильному чувству, ему тягостна сама мысль о близости, и он быстро ею пресыщается. Его сердце — неухоженная, иссушенная зноем земля, которая не дает всходов. И что за недуг его поразил: загодя портить себе удовольствие рассудочными рефлексиями и втаптывать в грязь мечту, как только она начинает осуществляться? Он портит все, к чему ни прикоснется. В этой душевной нищете все, кроме искусства, представляется скучным и банальным времяпрепровождением, тщетной попыткой отвлечься. Бедная Гиацинта, хлебнет она со мной лиха. Если бы она согласилась больше не приходить! Нет, она не заслуживает такого отношения, и под влиянием минутной жалости Дюрталь поклялся в следующий ее визит проявить больше нежности и по возможности уверить ее, что вовсе не испытывает разочарования, которое так плохо скрывал в этот раз.
Дюрталь кое-как расправил постель, привел в порядок смятые одеяла, взбил сплющенные подушки, лег и погасил лампу. В темноте на него снова напала тоска. В очерствевшей душе ни проблеска живого человеческого чувства, а в голове лишь одна-единственная мысль: «Да, правильно я написал, что по-настоящему хороши только те женщины, которыми еще не владел».
Похоже, истинное счастье состоит в том, чтобы два-три года спустя, когда женщина уже недоступна, когда она стала чьей-то добропорядочной женой, живет далеко от Парижа, далеко от Франции или и вовсе умерла, узнать вдруг, что она вас любила! Тогда почему, спрашивается, когда она была рядом, вы не смели поверить в искренность ее любви?.. Вот идеальный случай. Только такая любовь настоящая, только она переживает века, сотканная из печали, разлуки, сожаления, только ради нее стоит жить. Любовь без плотских вожделений, чуждая всякой грязи!
Любить друг друга издали, безнадежно, безответно, не рассчитывая на взаимность, никогда не принадлежать друг другу, целомудренно мечтать о недоступных прелестях, о невозможных поцелуях, о ласках, угасших на изгладившемся из памяти мертвом челе, — ах, какое это, должно быть, чудное, ничем не омраченное счастье! Все остальное — мерзость и тлен. По неужели жизнь столь отвратительна, что лишь в такой несбыточной, невозможной любви к недосягаемому образу заключается единственная по-настоящему высокая и чистая радость, даруемая небом людям неверующим, которых отпугивает извечная человеческая пошлость?
ГЛАВА XIV
От посещения Гиацинты у него остались беспокойство и страх перед плотью, которая держит душу на поводке и сопротивляется ее попыткам вырваться на свободу. Плоть решительно не позволяет отодвинуть себя на задний план, она не дает человеку исполнить ни один из тех священных обетов, которые приносят, посвящая свою жизнь духовному служению, ведь тогда ей бы пришлось умолкнуть. При воспоминании о мерзостях плотской любви Дюрталь в первый раз, наверное, понял забытый ныне смысл слова «целомудрие» и поразился его извечному благородству и глубине.
Как человек, хвативший накануне лишнего, клянется не брать больше в рот спиртного, так и Дюрталь мечтал о чистых привязанностях, не оскверненных плотским влечением.
Он как раз размышлял об этом, когда пришел Дез Эрми.
Они побеседовали о превратностях любви. Дюрталь был так вял и в то же время резок в суждениях, что Дез Эрми удивленно воскликнул:
— Видно, вчера, дружище, ты предавался приятным излишествам?
Решив не сознаваться, Дюрталь покачал головой.
— Он выше человеческих слабостей! Скажите пожалуйста! — воскликнул язвительно Дез Эрми. — Любовь безнадежная, платоническая прекрасна, вот только человеческая природа требует своего. Целомудрие без религиозной идеи не оправдывает себя, если только не угасли чувства, но это уже чисто медицинский вопрос — половое бессилие, которое хоть и с горем пополам, но излечивается. Вообще же вся земная жизнь свидетельствует в пользу того акта, который ты осуждаешь. Символично, что сердце, которое считается благородной частью человеческого тела, и пенис, его, так сказать, презренная часть, одинаковы по форме, да и как иначе: всякая привязанность сердца кончается обращением к похожему на него органу. Изобретая, человек поневоле лишь имитирует совокупление… Взгляни, как ходят поршни в цилиндрах — ни дать ни взять чугунные Джульетты совокупляются со стальными Ромео. Человек снует туда-сюда, совсем как машины. Тут закон, и с ним надо считаться, если ты не импотент и не святой. А ты, я думаю, ни тот ни другой. Если же по непонятным причинам ты все же решил обречь себя на воздержание, следуй рекомендациям оккультиста шестнадцатого века Пиперно из Неаполя. По его утверждению, кто поест вербены, не способен соединяться с женщиной в течение недели. Так что купи себе мешок сего чудодейственного растения и жуй себе на здоровье, глядишь, и впрямь через несколько лет тебя причислят к лику святых…
