В роли гражданского обвинителя выступал Гийом Шапейрон, настоятель церкви Святого Николая, человек изобретательный и красноречивый. Чтение документов входило в обязанности его помощников Жеффруа Пипрера, настоятеля церкви Святой Марии, и Жака де Пеиткетдика, духовного судьи Нантского округа.
И наконец, наряду с епископским судом Церковь для наказания за ереси, к коим причислялись клятвопреступление, богохульство, святотатство и магические практики, учредила чрезвычайный трибунал инквизиции.
Сей карательный орган представлял восседавший рядом с Жаном де Малеструа грозный и весьма искушенный в вопросах вероотступничества доминиканец Жан Блуэн, по поручению великого инквизитора Франции Гийома Мериси отправлявший должность наместника инквизитора в Нанте и Нантском округе.
После утверждения состава суда процесс начался. Это было утром — обычай того времени велел, чтобы судьи и свидетели приступали к судопроизводству натощак. Слушались показания родителей убиенных детей, и Робен Гийоме — тот самый, что арестовал маршала в Машкуле, — выполняя роль судебного исполнителя, огласил указ о вызове в суд Жиля де Рэ. Когда маршала под конвоем ввели в зал, он высокомерно заявил, что не признает компетенции трибунала. Однако, в соответствии с канонической процедурой, прокурор отклонил отвод суду, «дабы таким образом не возникло препятствий для искоренения колдовства», и объявил требования маршала «безосновательными и не имеющими под собой правовой основы».
Суд продолжается. Жилю де Рэ зачитывают основные пункты обвинения. Тот в запале выкрикивает, что прокурор — изменник и лжец. Тогда Гийом Шапейрон воздевает руку к распятию, клянется, что говорит правду, и призывает маршала принести такую же клятву. Но Жиль де Рэ, доселе не останавливавшийся ни перед каким кощунством, смущается, не решаясь ложно поклясться пред лицом Господа. Заседание суда открывается под угрозы Жиля, которые он обрушивает на головы обвинителей.
Через несколько дней, когда были наконец решены предварительные вопросы, начинаются публичные слушания. Обвинительный акт, составленный в форме письменного заключения прокурора, зачитан обвиняемому. Присутствующие содрогаются, когда Шапейрон начинает терпеливо, одно за другим, перечислять преступления, выдвигая формальные обвинения маршалу в осквернении и умерщвлении детей, колдовстве и черной магии, а также в том, что он нарушил неприкосновенность церкви в Сент-Этьен де Мер Морт.
После перерыва он продолжает свою речь и, не касаясь уже больше убийств, останавливается на злодеяниях, наказание за которые, согласно каноническому праву, входит в прерогативу Церкви. Он требует дважды отлучить Жиля от Церкви, сначала как еретика и святотатца, а потом как содомита.
После бурной, доказательной, суровой и лаконичной обвинительной речи Жиль выходит из себя. Он оскорбляет судей, обзывает их продажными негодяями и отказывается отвечать на поставленные вопросы. Прокурора и его помощников это не смущает, они требуют, чтобы Жиль де Рэ высказался относительно всех пунктов обвинения. Тот вновь отказывает суду в компетенции, последними словами поносит судей и замолкает, когда ему вторично предлагают опровергнуть обвинение.
Посовещавшись, епископ и наместник инквизитора объявляют, что будут судить Жиля как бы заочно, и отлучают его от Церкви — отлучение тут же предается огласке. Далее они решают продолжить судебное разбирательство на следующий день.
Звонок в дверь заставил Дюрталя прервать чтение своих записок. Вошел Дез Эрми.
— Я только что от Каре, он заболел.
— А что с ним?
— Ничего серьезного, легкий бронхит. Если полежит спокойно, через пару дней будет на ногах.
— Навещу-ка я его завтра, — решил Дюрталь.
— А ты что поделываешь? — спросил Дез Эрми. — Работаешь?
— Да. Пытаюсь свести концы с концами некоторые обстоятельства процесса над благородным бароном де Рэ. Ох и утомительное это занятие!
— Так что твоей работе по-прежнему конца-краю не видно?
— Ну почему же, видно, — вздохнул Дюрталь, потягиваясь. — Впрочем, я и не тороплюсь ее кончать. Что я тогда буду делать? Придется искать новый сюжет, мучительно сочинять первые главы, изнывая от праздности в ожидании вдохновения. Похоже, у литературы есть лишь одно оправдание — она спасает того, кто ею занимается, от отвращения к жизни.
— И милосердно унимает тоску тех немногих, кто еще любит искусство.
— Но их единицы!
— И их ряды редеют с каждым годом. Молодежь интересуется лишь азартными играми да скачками.
— Мужчины вообще перестали читать, все только развлекаются. Книги покупают только светские дамы. Они и определяют их успех или неудачу. Значит, именно этой Даме с большой буквы, как называл ее Шопенгауэр, или недалекой гусыне, как бы назвал ее я, мы обязаны тем ворохом сентиментальных, отвратительно многословных романов, которые так сейчас превозносят. Славная грядет литература, нечего сказать, ведь, чтобы понравиться женщинам, все мысли надо пережевать до тошнотворной консистенции прописных истин и изложить слащавым и жеманным языком дамских журналов.
Помолчав, Дюрталь заговорил снова:
— А может, оно и к лучшему. Тем немногим настоящим художникам, которые живут и работают вдали от светских гостиных и шумной толпы литературных поденщиков, нет нужды угождать публике. Впрочем, и им тоже приходится испытывать досаду, когда их труд напечатан и передан в липкие руки любознательной толпы.
— По существу, это форменная проституция, — заметил Дез Эрми. — Продавать свою книгу — все равно что продавать самого себя. Это надругательство, молчаливо одобренное насилие над тем немногим, что представляет хоть какую-нибудь ценность.
— Лишь наше непреодолимое честолюбие да нужда в презренном металле не позволяют нам держать свои рукописи вдали от черни. Искусство, подобно любимой женщине, должно быть недоступно, ему следует пребывать вне этого мира. Искусство, наряду с молитвой, единственно чистые проявления души. И когда какая-нибудь моя книга выходит, я с ужасом от нее отрекаюсь и как можно дальше обхожу те места, где она пытается соблазнить покупателей. Я вспоминаю о ней лишь спустя годы, когда она исчезает со всех витрин и, полумертвая, влачит жалкое существование в темных подвалах букинистов. Теперь понимаешь, почему я не тороплюсь завершать жизнеописание Жиля де Рэ, которое, к сожалению, приближается к концу? Мне совершенно все равно, какая судьба уготована моей книге, когда же она будет опубликована, то вообще потеряет для меня всякий интерес.
— Да ладно, скажи лучше, ты сегодня вечером свободен?
— Свободен, а что?
— Пообедаем вместе?
— Идет!
Пока Дюрталь обувался, Дез Эрми развивал свою мысль:
— В современных окололитературных кругах меня больше всего поражает тот масштаб, который приняли лицемерие и пошлость. Так, почетное звание «дилетант» служит как бы индульгенцией для всякой низости.
