— Конечно, конечно, все предначертано свыше! — Но глаза Шмуэла смеялись. — Знаешь, на могилу ребе из Пшисхи, тотчас же после его погребения, села птица, сидела неподвижно, не ела, не пила, только пела, пока не испустила дух прямо тут же, на могиле ребе! Это тоже свыше?
— Конечно! — почти крикнул Мордхе.
Он заметил, что Шмуэл покраснел, смутился, губы его задрожали, а сам он, казалось, хочет в чем-то признаться собеседнику. Он взял Мордхе за плечо, нагнулся к его уху и проговорил с ухмылкой:
— Между нами говоря, никакая птица там не сидела. Реб Гирш из Плинска, богач, маскил
[28]
, один из тех, что посылают детей учиться светским наукам, сообщил мне по секрету, что наутро после погребения сам положил мертвую птичку на могилу. Ну что тут сделаешь? Расскажи это хасиду — он тебя растерзает! Хасиды утверждают, что это символ. Никакой птицы, мол, не было. Сам архангел Гавриэль прикинулся птицей. Птица — символ; как Суламифь из «Песни Песней» — символ Израиля.
Тут Шмуэл спохватился, не подслушивает ли их кто-нибудь, и умолк. В этот момент подошел реб Иче, посмотрел на обоих с таким выражением лица, точно все слышал, и обратился к Мордхе:
— Едем.
— Может быть, и для меня местечко найдется? — смиренно спросил Шмуэл у Мордхе. — Хоть на козлах, и то хорошо будет — лишь бы дотащиться до Коцка.
Мордхе Шмуэл все больше не нравился, он хотел сказать, что в бричке нет мест, но, поколебавшись немного, все-таки утвердительно кивнул головой:
— Хорошо, место тебе будет.
— У тебя, может, есть несколько злотых — в порядке выполнения заповеди о милосердном подаянии, — сказал Шмуэл как бы между прочим, — мне нужно уплатить корчмарю.
— Сколько?
— Пяти, пожалуй, мне хватит.
Мордхе дал Шмуэлу серебряную монету в пять злотых и несколько секунд смотрел, как тот исчезает в толпе. Мордхе так и не понял, зачем Шмуэл рассказал ему историю с птицей. Если вероотступник действительно положил мертвую птицу на могилу, то разве этим была поругана честь ребе? И зачем он примешивает сюда «Песню Песней»? Неужели и впрямь думает, что «Песня Песней» не должна быть понята как символ? Когда-то этот же самый Шмуэл посвящал его в основы хасидизма. Как бережно передавал он ему каждое словечко реб Менделе! Если этот человек так изменился за короткое время, зачем же он едет в Коцк? И какова его вера?
Рассерженный, недоумевающий, Мордхе вышел из корчмы. Вопросы, один другого сложнее, мучили его, не давая покоя, как докучливые мухи, а на губах у него вертелись слова: «Четверо вошли в сад…»
[29]
* * *
Вечером кибитка, полная до отказа, выехала из деревни. Все были веселы, все давно забыли мелочные ссоры и радостно распевали песни; предполагалось, что к рассвету они окажутся в Коцке.
Мордхе несколько раз заговаривал со Шмуэлом, но, заметив, что тот отвечает скупо и неохотно, сел в стороне. Он решил, что Шмуэл, вероятно, боится, чтобы кто-нибудь их не подслушал.
Шмуэл сидел среди хасидов, говорил только о Торе. Все почтительно прислушивались к его словам. Мордхе удивлялся Шмуэлу, не понимал его и чувствовал, что ему становится грустно. Он смотрел на бескрайние тихие поля, на перелески, издали походившие на черные тучи. Заходящее солнце ярким пламенем на миг озарило верхушки леса. Тоска Мордхе усилилась. Реб Иче сидел с закрытыми глазами и бормотал себе что-то под нос. Закат постепенно угасал. Вокруг темнело, песни в кибитке зазвучали тише, печальнее, Мордхе, подавленный, ощутил, что и в душе у него что-то исчезает вместе с заходящим солнцем. Он опустил голову, сунул ладони в рукава, сжал губы и начал покачиваться.
Кибитка въехала в Луковские леса. Стало совсем темно. Лошади медленно ступали по песку. В темноте мерещилось, будто из леса выходят люди и останавливаются посреди дороги.
Босой Исроэл, который сидел на козлах, ни разу не проронив ни слова, воскликнул первым:
— Пора совершить вечернюю молитву!
Кибитка остановилась. Все вышли, приготовились, вытерли руки влажным от росы мхом, обвязались кто платком, кто поясом и вступили в лес.
Старый хасид стал лицом к востоку, оперся обеими руками о дерево и начал, раскачиваясь, читать вечернюю молитву:
— «И Он милосерден, искупит прегрешение…»
Толпа подхватила слова, и они зазвучали громче. Звуки летели от дерева к дереву, ударяясь о высокие сосны, как о натянутые струны, и долго отдавались эхом в Луковских лесах, словно голоса заблудившихся.
Проходящий мимо крестьянин снял шапку и со страху начал креститься, но, разобрав, что это молятся евреи, постоял немного и, ободренный тем, что рядом стоят и молят Бога живые люди, уверенно шагая, исчез в темном лесу.
После молитвы пассажиры снова заполнили кибитку, и лошади потащились дальше. Часть хасидов, привычно расположившись на узлах, смотрела на звездное небо, висевшее над темным лесом, кто-то дремал, несколько человек, сбившись в кучу, сидели, освещенные бледным светом, который посылала луна, старались не смотреть в темноту и, чувствуя свою беспомощность и страх перед ночью, рассказывали, пытаясь отвлечься, всевозможные истории.
Босой Исроэл, сидевший на козлах, напевал что-то тоскливое, жужжал как муха, схваченная за крыло. Он слегка прихлопывал в ладоши и вытягивал тона с полнотой такого горя, что в кибитке все приумолкли. Мордхе почувствовал, как по спине у него поползли мурашки, словно его окатили холодной водой, и задрожал.
Босой Исроэл рвал теперь на себе длинные спутанные волосы, стонал сквозь стиснутые зубы, как от нестерпимой боли, сплетал пальцы, оборачивался во все стороны — к востоку, к западу, к северу, к югу, как лулов
[30]
во время благословения, — и тихо плакал:
— Ой, Господь, ой, Бог наш, ой, великолепие, ой, один… на царском престоле…
Плач этот долго стоял у всех в ушах, как бы подчеркивая лесную тишь, усиливал страх, сгущал тьму. Все невольно задрожали.
Мордхе неожиданно понял, что сидит рядом с реб Иче. Вдруг он увидел, что небо прояснилось, а звезды, став больше, загорелись непривычно ярким огнем. Они лежали, как насыпанные, рядом друг с другом, спустились ниже и, казалось, вот-вот начнут падать всем на головы.
Реб Иче взял Мордхе за руку, посмотрел на небо, с минуту помолчал и тихо спросил:
— Слышишь?
Ослепленный, Мордхе широко раскрыл глаза; тысячи звуков, один другого нежнее, неслись к нему. Эти звуки пришли из леса, из тьмы, со звезд. Он чувствовал руку реб Иче в своей, слышал, как тот шепчет ему на ухо, да так тихо, будто гладит его щеку пушинкой:
