Далеко кругом звенело:
— Он едет, едет!
— Кто?
— Принц Понятовский!
— Это кто такой?
— Кто такой? Не знаю, как тебе сказать.
— Принц!
— Да, пане, принц!
— Нет, это князь Замойский!
— Ты уверен?
— Уверен или не уверен, но приезжает, братец, не кто-нибудь!
— Что ты скажешь об упряжи?
— Как она блестит!
— Золото!
— Чистое золото!
Из лесу выехала верхом свита из шляхтичей. Началась суматоха. Никто не знал, кто подъезжает. Называли различные имена, настаивали на своем, держали пари… Наконец показалась карета, запряженная десятью лошадьми цугом — соответственно десяти польским губерниям. В карете сидел молодой человек, окруженный дамами. Лошади, закутанные в синюю шелковую парчу, затканную серебряными орлами, несли на задранных кверху головах старинные золотые гербы. Стройные краковские девушки в национальных костюмах замыкали почетную охрану. Они шли, слегка склонив гордые головы, чаруя толпу синими глазами, золотистыми волосами. Тихо звенели колокола. Из костела навстречу принцу вышла процессия. Колокола зазвонили громче, гордые дочери Польши ниже склонили головы, сильнее зазвучало их пение, сопровождаемое стонами еврейской скрипки. Толпа тихо и смиренно опустилась на колени перед своим принцем, в жажде услышать его слово.
Гордо стоял принц над коленопреклоненной толпой, воинственно кусая свои длинные усы. Потом увидел, как из лесу вышел Мойшеле — деревенский резник, маленький еврей с редкой бородкой. Он нес домой мешок с потрохами. Принц вышел из кареты, пошел навстречу еврею, обнял его и поцеловался с ним. Шляхтичи подбросили свои конфедератки, дамы — белые шелковые перчатки, и молитвенно настроенная толпа поднялась с колен с криками «Ура!», «Единение!», «Да здравствует Мойшек!». Принц, под приветственные крики дам, схватил Мойше на руки и, несмотря на то, что еврей дергал ногами и даже плакал, посадил его в карету. Шествие потянулось дальше.
Дамы начали успокаивать резника, ласкали его, снимали с себя бархатки, ленты, драгоценности, плели для него конфедератку с павлиньим пером, надушили его духами из серебряных флаконов, бросили жребий — которой из них дозволено будет его поцеловать… Бедный резник сидел чуть живой, плакал и молился.
Мордхе очутился у гипсовой статуи, где развевались святые знамена. С поднятыми руками стоял он неподвижно на пьедестале, слегка наклонившись. Глаза его глядели кротко, немного испуганно, приковывая взгляды окружающих. Среди развевающихся знамен лучились два лица; они были словно два родных брата: бледный гипсовый «Сын Отечества» и еще более бледный Мордхе.
Крики прекратились, пение стихло. Тут и там люди становились на цыпочки, указывали пальцами как на чудо, не могли понять, что здесь происходит.
— Кто это?
— Кто это?
— Еврей?
— Он похож на Христа!
— Кто это?
— Кто?
Мордхе продолжал стоять. Бледное лицо вытянулось, волосы небрежно падали на лоб, и белые нежные руки были обращены к толпе.
Внезапно наступившая тишина пугала, хотя и сопровождалась монотонным звоном церковных колоколов; страх, смешанный с любопытством, трепетал в сердцах.
Никто не заметил, как из лесу на маленьких быстрых лошадях выехали казаки. Раздался барабанный бой. Казаки налетели на толпу, обнажив сверкающие шашки, с ружьями, взятыми на прицел.
Толпа еще теснее сомкнулась, слилась в бесконечную стену, плечо к плечу, а над стеной стоял Мордхе, как статуя из камня, опираясь одной рукой на Богородицу, он смотрел на толпу.
Человеческая масса напирала, хотела войти в монастырь, но было так тесно, что ни один человек не мог сдвинуться с места, и толпа застряла в воздухе, словно висела, словно удар кулака остановил ее, и она уставилась вылупленными глазами на бледного еврея.
Барабанный бой прекратился; раздался хриплый голос офицера:
— Разойдитесь, или вас разгонят оружейным залпом!
Никто не трогался с места. Молодой священник поднял крест и запел:
— «Święty Boże!»
Толпа подхватила:
— «Święty Boże, Święty mocny… Święty a nieśmertelny, zmiłuy się nad nami»
[57]
.
Все сняли шапки и запели громче, бесстрашно глядя на блестящие штыки, на дула обращенных к ним ружей. Мерялись силами.
Легкий барабанный бой послышался в воздухе — словно горох сыпался, потом стук палочек усилился, перешел в вой, так что мурашки побежали по телу. Оружейный залп заглушил на миг тихий напев. Священник уронил крест, второй тут же поднял его, но был сражен пулей. Мордхе подхватил крест.
Плотная людская стена раздвинулась; люди перескакивали через тела павших, но не разбежались, а с поднятыми вверх палками, с камнями бросились на врага.
Мордхе бежал впереди.
Рубаха его была разорвана, грудь открыта, губы сжаты от боли, и горящие глаза, казалось, кричали врагу:
— Стреляй, убивай невинных людей!
Кто-то схватил его за руку. Он увидел рядом мальчишку; тот присел, обратил к нему испуганные глаза, и кровь хлынула у него изо рта. Мордхе успел только приложить ему крест к губам и тотчас был унесен течением. Он бежал, словно в лихорадке, чувствовал, что ладони у него горят, хотел освободиться от добела раскаленных кусков железа, которые держал в руках. Тысячи событий за одно мгновение проносились в его мозгу. Он остановился. Остановился ли он, когда толпа, как первобытная сила, опрокидывала, отбрасывала все, что преграждало ей путь? Да, он остановился и, хватая нить за нитью, держал тайну этого мира. Он хотел швырнуть эту окровавленную тайну толпе, как разъяренному быку, чтобы он совсем обезумел, чтобы толпа заживо сожрала себя сама. Он поднял руки, увидел, как крест словно бы увеличивается, встает между ним и толпой, точно железная стена. Красные брызги огня пролетели мимо с жужжанием. Мордхе почувствовал, что его отбросило назад. Сломанный крест лежал у его ног. Он увидел, что Кагане с распростертыми руками стоит над сломанным крестом и громко кричит:
— Рим пал! Рим пал!
Толпа внезапно рванулась и покатилась в голубизну вверх ногами и исчезла. Мордхе удивился: почему вдруг стало тихо? Он звал. Он мчался в голубизне. Все умерло. Расплылось.
Глава II
КРОВЬ И ОГОНЬ
Мордхе открыл один глаз, но белизна снега была слишком яркой, и он зажмурился. Потом удивился: почему он не может двинуться с места? Все тело его окоченело. Однако снег, лежавший на рубахе, отрезвлял. Он наконец слегка пошевелился. Серое небо с бледным отблеском звезд висело над ним. Тишина наступающей ночи звенела в ушах, но он не мог вспомнить, давно ли лежит. Он знал, что ранен. Ноги отяжелели и вязли в снегу, как набухшие бревна. Он начал шарить руками вокруг себя, нащупал сломанный крест и вспомнил, как худой священник, сраженный, упал около церкви. Он умер за Польшу — за своих братьев, за тысячу крестьян вокруг, которые собрались из окрестных деревень. А он, Мордхе? Почему он здесь? Закричала ворона, за ней вторая, третья; с карканьем они спустились вниз, на землю. Мордхе подумал, что где-то рядом, вероятно, лежит труп. Он напряг зрение, увидел, как там, где упал человек, черные клювы явственно вырисовываются на снегу, становятся длиннее, острее, опускаются и поднимаются, точно блестящие лезвия. Ворона, распластав крылья, села мертвецу на голову, подняла кверху клюв, как дятел, и с упрямой методичностью принялась клевать лоб. Мордхе сознавал, что ничего подобного в действительности не происходит, что это не более чем его воображение, но все же вздрогнул. Стремление выжить неудержимо начало расти в нем, и чем громче воронье карканье сотрясало тишину ночи, тем сильнее становилось желание жить. Цепляясь за комковатый снег, содрогаясь от пронизывающего холода, он приподнялся и осмотрелся, не зная, где находится. Потом разглядел перед собой кусты, засыпанные снегом, и начал прислушиваться. Вместе с карканьем доносились отрывистые звуки. Было похоже, что говорили люди. На дорожке, освещенной луной, показалась человеческая тень. Мордхе пополз на четвереньках.
