Сам Мартын, по происхождению крепостной, не любил крестьян, считал себя шляхтичем и смотрел на них свысока.
— У старика Табецкого этого не было бы! — ворчал Авром себе под нос. — Он, бывало, порол крестьян, а те целовали нагайку! Но ведь молодой Прицек считает себя умнее всех. Он выстроил для этих хамов школу, ну, вот они и научились! И, поверьте мне, хоть старик порол их, крестьяне любили его больше, чем молодого!
— Что вы говорите, пане! — ответил лесник. — Крестьяне вообще толкуют, что царь переделит помещичью землю и будет конец панщине. Ха-ха-ха! Некому смеяться!
Из лесу доносилось пение. Оно отдавалось эхом, как звуки дальнего костельного органа. Все насторожились, прислушиваясь.
— Рыбаки поют, — перекрестился Мартын. — Это идет процессия. Моя старуха и Вацек тоже с ними.
Лесник снял шапку, поклонился и собрался уходить.
— Я совсем забыл! — спохватился Авром. — А пиво ты им послал?
— Послал. Пять бочонков.
— Хорошо!
— Мартын! — крикнул Мордхе вслед уходившему леснику. — Погоди, Мартын, я тоже иду!
— Он не пойдет! — Авром махнул рукой Мартыну, чтобы тот шел один, и повернулся к Мордхе: — Посмей только побежать за ним! Я сказал тебе, что с тех пор, как они поставили изображение святого Менасии с семью дочерьми на перекрестке у самой опушки леса, моя нога туда не ступит. И ты тоже не должен туда ходить. Слышишь?
Мордхе не отвечал, стоял хмурый, ломал носком сапога сухие ветки и прислушивался. Вокруг что-то шуршало и шелестело, будто складки шелка.
Отец с сыном шли медленно и молчали. Авром вдруг остановился и прижал Мордхе к груди.
— Знаешь, сын мой единственный, несмотря на все, я тебя люблю! Ты ведь в отца! Такая же грешная душа, ха-ха-ха!..
Мордхе не верил своим ушам и, широко раскрыв глаза, смотрел на Аврома. Он никогда не слышал от него таких речей.
— Что ты на меня так смотришь? — дружески улыбнулся старик и взял сына под руку. — Ты удивлен?.. Скажи, тебе нравится реб Иче, цадик?
[17]
— спохватился он вдруг, как бы желая перевести разговор на другое. — Между нами говоря, мне он нравится больше, чем реб Менделе. Тот слишком окружает себя женщинами. Все до них падки, но реб Иче, понимаешь ли, чист, как ангел! Кто знает, может быть, его милостью… Мы ведь с ним под одной крышей живем… Нет, если на то будет Божья воля, я пошлю тебя на Рош а-Шона
[18]
с реб Иче в Коцк.
Авром отпустил Мордхе, потер руки, разгладил длинную бороду и, пройдя несколько шагов, обернулся.
— Я же вижу, что тебя тянет к рыбакам, правда? Так иди, иди! Но смотри, негодный, — пригрозил старик пальцем, усмехаясь, — не возись с девушками-рыбачками. Слышишь?
Мордхе сконфузился при последних словах отца, как красная девица. Он остановился, посмотрел вслед Аврому, который шел твердой поступью, с поднятой головой, оставляя за собой глубокие следы и размахивая руками. И его вдруг охватила великая нежность к отцу. Но тут он заметил, как старик постепенно опускает голову, как сгибаются его прямые плечи, и вообще он вдруг как-то отяжелел на глазах, постарел…
У Мордхе мелькнула мысль, что совсем скоро, видно, он останется один-одинешенек в необъятном лесу. Последний отпрыск рода…
Устыдившись этой мысли, он беззвучно обругал себя последними словами, по бледному лицу разлилась печаль. Он любил старика, любил даже за его раздражительность, даже за побои, которые нередко получал, и ему стало страшно, больно и страшно, что со смертью отца почти кончится их род.
Глава IV
ПРОЦЕССИЯ
Мордхе шел к избушкам рыбаков.
Старый, иссохший бук, единственный во всем лесу, с корой, морщинистой, как засохший гриб, стоял на холме. Дерево было снизу доверху изрезано: незнакомые имена, имена влюбленных, даты… Среди всего этого в глаза бросались квадратные еврейские буквы, вырезанные давным-давно дедушкой Мордхе и его прадедушкой. Может быть, старшие поколения согревала мысль о том, что внуки и правнуки когда-нибудь прочтут их надписи и задумаются, вспомнят о них. Мордхе остановился. Большие серые глаза раскрылись от волнения. Шестнадцатилетний юноша вдруг явственно ощутил позади себя шаги бесчисленных предков. Поколение за поколением. Он верил, как и лесорубы, что если бук — единственный, быть может, во всей Польше — исчезнет в одной стране, то появится в другой, и через несколько поколений снова вырастет в польской чаще.
В лесу раздавалось пение.
Мордхе приложил ухо к земле, стараясь понять, откуда несутся звуки, но голоса вдруг смешались, понеслись со всех сторон, и эхо звенело, словно пчелы в улье.
Он шел лесом, срывал по дороге прошлогодние волчьи ягоды, похожие на крупную чернику, жевал их и думал об отце, о процессии и вспоминал, что крестьяне мочат эти горькие волчьи ягоды в воде, смешивают с хмелем и тайно варят из них черное пиво…
Он вышел из леса и остановился, разглядывая старые сосны. Иглы образовывали на верхушках сосен что-то вроде корон — признак, что деревья больше расти не будут. Подняв вверх гордые головы, безмолвно, как осужденные на смерть, ждали они лесорубов.
Мордхе влез на сосну, чтобы посмотреть, где теперь рыбаки. Вокруг стоял старый, густой лес, тянувшийся на целые мили; но он видел, как из сгнивших дубов пробиваются молодые побеги, видел, как голые поля покрываются травой, а из маленьких рыбацких избушек, будто только что вылупившиеся из яйца, выползают на четвереньках после долгой тяжелой зимы крохотные создания и открывают удивленные ротики, и то жмурят ясные глазки, то смотрят на синеющие леса, на голубые небеса… Мордхе от всей души наслаждался прекрасным Божьим миром.
Рыбаки — стар и млад — шли с пением из крестьянского леса в помещичий, дальше — из помещичьего в казенный. Впереди шагали четыре девушки в красных полосатых платьях и несли на плечах соломенное чучело. Белые тюлевые вуали, которые прикрывали их лица, то и дело поднимались и развевались над чучелом, как знамена.
Рыбаки, загорелые, статные, шли со своими женами и громко пели. Вспугнутые птицы сорвались с ветвей, повисли неподвижно в воздухе, засвистали, сначала тихо, потом все громче и громче, зачирикали, залились трелью, и трель рассыпалась по лесу, по широким полям, смешалась с пением рыбаков и понесла радость в каждую заброшенную избушку.
За рыбаками следовала телега с калеками — большей частью детьми с раздувшимися от водянки головами, с худыми, точно палки, ногами, с тугими, как барабаны, животами, постоянно набиваемыми неочищенной картошкой.
Возле образа Богоматери, установленного много лет назад на перекрестке дорог для изгнания холеры, процессия остановилась. Под образом, где по преданию затаилась нечистая сила, положили чучело, и молодежь разожгла костер.
