Франка, широкоплечая, как мужчина, вошла с вязанкой дров. Она швырнула дрова у печки, схватила малыша, легла на кровать и дала ему грудь. Раскрасневшийся мальчишка начал вырывать грудь изо рта ребенка, крича: «Это моей мамы, моей мамы!» — и заливался слезами. Женщина высвободила вторую грудь, приложила к ней мальчишку, растянулась во весь рост на кровати, и по шинку понеслось довольное ворчание, напоминавшее хрюканье поросят, когда они сосут матку.
Мордхе оглядывал обстановку, трех женщин, которые вели хозяйство и обращались с молодым человеком, как с подростком, выцветшую Богоматерь, разбросанные книги, веревки, которые тянулись вдоль всей кухни. На них сушились пеленки и висели вязки чеснока и лука.
Молодой человек подошел к нему:
— Издалека идете?
— Из Плоцка.
— У вас, вероятно, дела в усадьбе?
— Нет.
Молодой человек хотел еще что-то спросить, но, увидев, что вошла старушка с яичницей, умолк. Мордхе принялся за еду и продолжил разговор:
— Зарабатываете?
— Еле сводим концы с концами.
— Некоторые ведь богачами стали?
— На нашем деле, на шинке, никто не разбогател. А если кто богат, так это неспроста: он наверняка промышляет крадеными вещами, контрабандой, водку из Пруссии получает… Ведь работаем-то на помещика! К тому же это неприличное занятие…
— Что вы этим хотите сказать?
— Да ведь приходится сидеть и молить Бога, чтобы человек напился, потерял образ человеческий… Если б я это раньше знал, я бы своих пару сотен злотых приданого не вложил…
— Сколько примерно вы вложили в это дело?
— Тысячу злотых!
— А если б вы имели теперь эти деньги, что бы вы сделали с ними?
— Что я сделал бы? — Молодой человек сдвинул шапку на затылок и рассмеялся. — Половину я бы оставил своей жене, а с пятью сотнями злотых уехал в Берлин.
— Учиться?
Собеседник Мордхе явно чего-то не досказал; он посмотрел вокруг, не подслушивает ли кто, и заговорил тише:
— Дело вот в чем: я написал сочинение, противоречащее книге «Иль мешулаш»
[58]
. Я назвал его «Иль меруба».
— Вы не согласны с геометрией Виленского гаона? — Мордхе перестал есть.
— Не то что не согласен, — поморщился молодой человек, как бы досадуя на то, что его не понимают. — Виленский гаон ничего нового не открыл. Он сам признается, что следует системе Евклида… Правда, до него никто по-древнееврейски так ясно и точно не разъяснил этот вопрос… Моя же система прямо противоположна евклидовой. И всякую проблему я разрешаю в соответствии со своей системой — как Евклид со своей… Но не думайте, что моя система правильнее! Нет, это значит только, что система Евклида не единственная. Понимаете? Несчастье в том, что люди постоянно говорят о пространстве, а на самом деле мы до сих пор еще не знаем, что это такое, и само собой выходит, что каждая вещь, которая в наших глазах выглядит странной, неестественной, считается нами невозможной! Понимаете, — сверкнул глазами парень, воодушевленный своими идеями по Евклиду, — сумма углов треугольника не может быть меньше ста восьмидесяти градусов, а если мы допустим, — закончил молодой человек, покраснев, — что она может быть меньше ста восьмидесяти градусов (что сие возможно, я и доказываю в моем сочинении), — это должно привести к новой геометрии, которая противоположна евклидовой…
Мордхе восторженно слушал, не понимая, однако, почему система молодого человека противоположна системе Евклида, пытаясь вспомнить имя русского профессора, который, создав новую геометрию, прославился на весь мир… Досада в нем росла, как будто все зависело от какого-то забытого имени, и радость, что он нашел этого молодого математика, исчезла.
— Вы уже показывали кому-нибудь ваше сочинение? — прервал его в конце концов Мордхе.
Юноша отрицательно покачал головой. Его сияющее лицо, его поведение — все убеждало Мордхе, что этот человек открыл что-то новое. Он вынул из комода несколько десятков сшитых листков бумаги и подал их Мордхе:
— Вот мое сочинение!
Мордхе взял рукопись, хотел ее перелистать, но остановился на титульном листе, где под заглавием было написано стихотворение, повествующее по-древнееврейски, что сия книга что-то «разъясняет и комментирует по новой системе, которая отнюдь не трудна», и что «все это сделала моя рука, самого юного недостойного из тысяч Израилевых, Довида, сына покойного реб Бунема».
На второй странице было написано еще одно стихотворение. Это — средневековым шрифтом Раши. Молодой человек заметил внимание Мордхе, растерялся и снова начал пояснять:
— …Это просто так, стихотворение…
— Довид, Довид, — крикнула старуха, — иди сюда. Ты нужен!
Мордхе прочел и это стихотворение. Оно представляло собой рифмованную жалобу на быстротечность жизни, на проходящую юность и на жизненные невзгоды. Не поняв его связи с темой книги, Мордхе подумал, что нужно послать сюда Кагане, чтобы тот ознакомился с рукописью.
Вошли несколько крестьян, наполнив шинок шумом и гоготом.
От тяжелого запаха махорки першило в горле. Мордхе поднялся, расплатился, обещал на днях прийти со своим знакомым, попрощался и вышел.
Он шел трактом по направлению к усадьбе, каменные сараи и амбары которой тянулись, как казармы, вдоль всей дороги. Он вспомнил о книге и о том, что три четверти века назад Соломон Маймон
[59]
сидел точно так же в шинке, как этот молодой человек, писал тайком и мечтал о поездке за границу. Три четверти века — и ничто не изменилось, все как было. И кто знает, может быть, через три четверти века голодный путник опять встретит в полуразвалившемся трактире такого же юношу… Кто знает…
* * *
Двое лесничих ввели во двор крестьянина с завязанными за спиной руками. Из амбаров и конюшен тотчас вышли парни в овчинах и с любопытством окружили арестованного:
— Что с тобою, Стах?
— Кто тебя так избил?
— Посмотри, как распух!
— И глаз не видно!
Связанный хотел улыбнуться, но из-за подбитого глаза улыбка только скривила лицо, и на нем появилось такое выражение, точно он собирался заплакать. Он тихо спросил:
— Где Антек?
— Антек Пясецкого?
— Да.
— Вон он идет!
Антек, широкоплечий парень в красном жупане, вышел из конюшни без шапки, щелкая коротким кнутом. Увидев связанного Стаха, он бросился к нему со всех ног:
