И им тоже бросали снизу мелкие монетки, а те принимали их с благодарностью и смирением.
И вдруг, стоило Хендрику лишь отвернуться, чтобы положить этому конец, как на канат запрыгнуло чудовищное множество плясунов, искусные танцоры и еще совсем школяры, потом бесчисленная толпа незваных попрыгунчиков, а за ними еще больше тех, кто норовил последовать их примеру, — ибо, видя, как из самых низин доросли уже до хорвата, белого человека и ломовика горы миллионов и миллионов золотых монет, они тоже бросились урвать свою долю. Хендрик был сброшен на землю, расплющен, истоптан бегущими ногами, как померанец в ступке, как виноград в давильне, раздавлен, как свежее яйцо под пятой Голиафа. Напрасно он пихался, крутился, уворачивался, вопил, что он сам дьявол и жестоко отомстит за это, — он видел перед собою одни только ноги, ноги с черными ступнями, миллионы и миллиарды ступней, хлеставших его по щекам, топтавших его глаза, рвавших уши, ломавших ребра, дробивших кости и раздавивших на его ногах-страдалицах самые любимые мозоли. Все превратилось в ужасный кошмар. Он не умер лишь потому, что был духовно подготовлен к такому испытанию.
И вдруг тишина повисла над толпою, воцарилось безмолвие, миллионы и миллиарды ног внезапно остановились, Хендрик неуверенно встал на ноги, избитый, но живой, и тут было ему видение, какими Господь удостаивает лишь тех, кто уже покинул наш земной мир.
Три женщины небесной красоты воссияли в; горних высях в ореоле блистающих облаков. Первая была высокой, суровой и печальной, в одной руке она держала топор, в другой весы: и звалась она Справедливостью. Вторая была пышной и светловолосой, нежной и миловидной: кого ни коснется она подолом платья, всяк светлел душою: ее звали Доброта. Третья — нагая как Венера и столь же обольстительная, и гармоничные формы ее небесного тела озарялись изнутри пламенем нежной страсти, а плоть казалась сотканной из прозрачного золота. Она походила на сладчайший плод, коего вожделеют и самые старые зубы, а губы ее сверкали словно коралловая чаша, из которой хотелось выпить, даже заплатив за это жизнью. Все, кто был в долине, протянули к ней руки, все хотели обнять ее, овладеть ею: эта звалась Любовью.
Канат, такой длинный, что его конец уходил за горизонт, теперь был весь покрыт всевозможными плясунами.
С появлением трех женщин произошло вот что: сперва люди в долине перестали бросать вверх золотые и серебряные монеты, потом канат, сплетенный из десяти толстых бечевок, уже не казался таким прочным, как раньше, потом слабел, слабел и ветшал все заметней и заметней, пока наконец не порвался совершенно под ногами всех плясавших на нем.
И тогда раздался вопль, долгий, пронзительный, душераздирающий, вопль, от которого заледенела кровь в жилах у самой жизни. Это кричали низринувшиеся в пропасть, где с ними не случилось ничего плохого, кроме одного — все они попадали в толпу простых сердцем, а те сорвали с них маски, насмехаясь над ними и их честолюбием, их пляской, их тщеславием и особенно издеваясь над их падением.
Пока звучал этот крик, словно стенало множество утопающих, Хендрику показалось, что его облекают в тяжелые, холодные, плотные и влажные одеяния.
— Вот те на! — сказал он. — Да что ж это? Я опять стал человеком! Увы, да! Вот и тело мое, и мое пальто, и эти бедные ноги, что до нитки вымокли под дождем, тоже мои.
Сверху кто-то стучал в его картонный футляр.
— Хендрик дома? — спрашивали знакомые голоса.
— Да здесь, господа, здесь, — меланхолично отозвался он, — только уберите домик с моей головы.
Так и поступили; Хендрик, освобожденный от чехла, остался сидеть, хлопая глазами и жмурясь от яркого фонаря, который держал ломовик. Фонарь полностью освещал хорвата, капуцина и мэтра Иова; Хендрик зевнул в полную сласть и сказал:
— Господа! Я видел сон…
— Про нас? — осведомился ломовик.
— Точно так; тебя, к примеру, я видел пятидесятилетним мужиком, ты шел, волоча за собою подол очень толстой шубы, сшитой из шкур, содранных тобою с клиентов; у тебя, капуцин, каждый раз, как тебе стоило только сказать не то, что ты на самом деле думал, слезала с языка кожа; ты, хорват, в наказание за гордыню стал подметалой улиц; что до тебя, мэтр Иов, то ты беспрестанно плавал меж двух морей да в обоих и утонул.
СЬЕР ХЬЮГ
I
В тот день в мавританском селении отказали в гостеприимстве пилигриму, и тут же к старейшинам племени спешно направились несколько воинов, потребовав объяснить, по какому праву был так осквернен закон пророка.
Тогда встал старый дервиш, увел их под своды шатра своего и рассказал такую историю:
— Уже засияли над землей те звезды, что Аллах подвесил на золотых цепях на первом небе, когда вдали от наших шатров повстречались девушка и воин.
Так говорил воин: «Зулейка, о возлюбленная соловья, ты красивее, чем цветы полей и гурии пророка. У меня есть сундуки, набитые золотым песком и алмазами; им позавидовал бы сам повелитель правоверных; у меня есть жемчуг, шелка и кашемиры; Зулейка, я владыка своего племени; тысячи рабов падают ниц предо мною, приди под свод шатра моего».
Так говорил молодой Махмуд той, кого желало его сердце. Зулейка же отвечала совсем тихо и печально: «Ты богат, я бедна, так возьми же меня».
Махмуд отвязал своего скакуна, нежным словом утихомирил пыл его и вскоре, стремительный как самум, примчал девушку в свое селение.
В тот же день, еще прежде, утром, некий христианин коснулся одежды старейшины и попросил у него хлеба и соли. Теперь он курил наргиле у входа в шатер приютившего его старого Ахмеда; и был он красив.
Женщины этого племени не носили чадры; христианин взглянул на Зулейку, и глаза его вспыхнули, как у льва.
Ревнивый Махмуд в гневе обернулся к нему, погрозив ему кулаком, и по губам христианина пробежала презрительная улыбка.
Еще долго сидел он недвижно, куря наргиле, у входа в шатер своего хозяина; вечером какой-то мальчуган слышал, как он пел на своем языке песню, и в ней все повторялось: «Зулейка!»
В селении поговаривали, что Бог лишил разума того, кто просил у Ахмеда гостеприимства.
Аллах! Один ты велик! Христианин не был безумцем, он возжаждал жены Махмуда, зажглась над нашим селением звезда Эссенская.
[14]
Астарта вдохнула огонь похоти в его сердце, и мыслями его овладел дух похищения.
