— Кровь так и била, — пожаловался Окли.
Кость не затронуло, распорота была только мышца. Хотя рана начала снова кровоточить, умелые пальцы Олбена остановили кровь. Олбен обработал рану и наложил повязку. Сержант и полицейский перенесли Окли в шезлонг. Олбен дал ему бренди с содовой, и вскоре тот был в состоянии говорить. Но знал он не больше того, о чем уже рассказали лодочники. Принн был мертв, а дома на плантации полыхали.
— А что случилось с женщиной и детьми? — спросила Энн.
— Не знаю.
— Ох, Олбен!
— Я должен вызвать полицию. Вы уверены, что Принн мертв?
— Да, сэр. Я видел его труп.
— Есть ли у бунтовщиков огнестрельное оружие?
— Не знаю, сэр.
— Как это не знаете? — раздраженно воскликнул Олбен. — Разве у Принна не было ружья?
— Было, сэр.
— У других тоже. Одно у вас, так? И у старшего надсмотрщика.
Метис молчал. Олбен сурово смотрел на него.
— Сколько там этих проклятых китайцев?
— Сто пятьдесят.
Энн недоумевала, зачем Олбен задает столько вопросов. Казалось, он напрасно теряет драгоценное время. Сейчас главное было собрать кули, чтобы отправить их вверх по реке, подготовить лодки и раздать полицейским боеприпасы.
— Сколько полицейских в вашем распоряжении, сэр? — спросил Окли.
— Восемь и сержант.
— Могу я с вами? Тогда нас будет десять. Я уверен, что после перевязки смогу идти.
— Я остаюсь здесь, — сказал Олбен.
— Но ты должен отправиться на плантацию, Олбен! — воскликнула Энн. Она не верила своим ушам.
— Глупости! Отправляться туда сейчас — чистое безумие. От Окли пользы мало, через несколько часов у него наверняка поднимется температура. Он будет только обузой. Значит, остается девять ружей. А китайцев сто пятьдесят человек, у них есть огнестрельное оружие и сколько угодно боеприпасов.
— Откуда ты знаешь?
— Элементарный здравый смысл подсказывает, что в противном случае они не устроили бы такое. Плыть туда сейчас было бы просто идиотизмом.
Энн от изумления открыла рот. В глазах Окли тоже было недоумение.
— Что же ты намерен делать?
— У нас, к счастью, есть катер. Я пошлю его в Порт-Уоллес с просьбой прислать подкрепление.
— Но ведь подкрепление доберется сюда не раньше чем через два дня.
— Ну и что? Принн мертв, контора сгорела, плантация сожжена. Какая польза от нас, если мы туда и отправимся? Я пошлю туземца разведать как и что, тогда будем точно знать, что делают бунтовщики. — Олбен наградил Энн своей обаятельной улыбкой. — Поверь, дорогая, днем раньше, днем позже, но эти мерзавцы получат свое.
Окли хотел было что-то сказать, но, возможно, не осмелился. Он был всего лишь метис, помощник управляющего. Олбен же, как администратор округа, олицетворял власть правительства. Однако глаза метиса отыскали взгляд Энн, и ей показалось, что он ищет у нее поддержки.
— Но ведь за два дня они могут такого натворить! — воскликнула она. — Страшно подумать.
— Какой бы ущерб они ни причинили, они поплатятся. Обещаю тебе.
— Ах, Олбен, не можешь же ты сидеть сложа руки. Умоляю — отправляйся туда сам, и немедленно.
— Не глупи. Мне не подавить мятежа всего с восемью полицейскими и сержантом. Я просто не имею права идти на такой риск. Добираться придется на лодках. Как ты думаешь: сумеем мы пробраться незамеченными? Высокая трава по берегам — идеальное прикрытие. Нас перестреляют, как куропаток. Никакого шанса на успех.
— Если два дня ничего не предпринимать, боюсь, китайцы примут это за слабость, — сказал Окли.
— Когда мне понадобится ваше мнение, я вас спрошу, — ответил Олбен ледяным тоном. — Как я понимаю, при первой угрозе вы сразу дали стрекача. Вряд ли от вас будет много помощи в критическую минуту.
Метис покраснел. Больше он не сказал ни слова и только смотрел прямо перед собой беспокойным взглядом.
— Я иду в контору, — сказал Олбен. — Напишу краткое донесение и немедленно отошлю с катером вниз по реке.
Он отдал приказ сержанту, который все это время неподвижно стоял на верхней ступеньке крыльца. Тот откозырял и убежал. Олбен пошел в маленькую прихожую за своим шлемом, Энн побежала за ним.
— Олбен, ради Бога, удели мне минутку, — прошептала она.
— Не хочу быть с тобой грубым, дорогая, но я очень спешу. Думаю, тебе не следует вмешиваться не в свое дело.
— Ты не можешь сидеть сложа руки, Олбен. Ты должен отправиться, хоть это и рискованно.
— Не будь дурой, — отрезал он.
Раньше Олбен никогда на нее не сердился. Энн схватила его за руку, пытаясь удержать.
— Я тебе сказал, что лезть туда мне сейчас бесполезно.
— А вот этого никто не знает. Там остались женщина и дети Принна. Мы обязаны что-то сделать для их спасения. Позволь мне отправиться с тобой. Ведь они их убьют.
— Если уже не убили.
— Как можешь ты быть таким бесчувственным! Если остался хоть один шанс их спасти, твой долг — попытаться.
— Мой долг — действовать трезво. Я не собираюсь рисковать своей жизнью и жизнью моих полицейских ради туземки и ее полукровок. Ты что, за дурака меня принимаешь?
— Но ведь скажут, что ты струсил.
— Кто скажет?
— Все в колонии.
Он презрительно улыбнулся:
— Знала бы ты, как мне плевать на мнение всех здесь в колонии.
Она пристально на него посмотрела. Уже восемь лет они были женаты, и Энн научилась читать любое выражение его лица, любую его мысль. Она глядела в его голубые глаза, как в открытые окна. Внезапно она побледнела, выпустила его руку и отвернулась. Не проронив больше ни слова, она вернулась на веранду. На ее некрасивой мордашке был написан ужас.
Олбен вернулся в контору, составил краткий отчет о случившемся — только факты, ничего больше, — и через несколько минут катер уже тарахтел вниз по реке.
Два следующих дня тянулись бесконечно. Спасшиеся бегством с плантации туземцы рассказали, что там творится. Однако из их взволнованных, бессвязных рассказов было невозможно получить точное представление о том, что произошло на самом деле. Было пролито немало крови. Старший надсмотрщик был убит. Рассказывали дикие истории о насилии и жестокости. Однако о сожительнице Принна и его двух детях Энн не удалось узнать ничего. Ее бросало в дрожь при мысли о том, какая судьба могла их постигнуть. Олбен сколотил отряд, собрав столько туземцев, сколько мог. Они были вооружены копьями и мечами. Он реквизировал лодки. Положение было серьезное, но Олбен сохранял хладнокровие. Он был убежден, что сделал все возможное и теперь ему не остается ничего другого, как поддерживать заведенный порядок. Он выполнял свои обычные обязанности. Он играл на пианино. По утрам выезжал с Энн на прогулку. Казалось, он позабыл, что впервые за их совместную жизнь между ними возникла серьезная размолвка. Он считал само собой разумеющимся, что Энн признала мудрость его решения. Он, как и прежде, был ласковым и веселым, разговаривал шутливым тоном; если же говорил о бунтовщиках, то с мрачной иронией. Когда настанет время расплачиваться, многие из них горько пожалеют, что родились на свет.
