Проходя мимо, она слегка задела меня рукой и извинилась — у нее был сильный французский акцент и деланый, неприятный голос. Некоторое время я наблюдал за ее смешной подпрыгивающей походкой: так ходят старые актрисы, боясь, как бы под их отяжелевшей поступью не проломились доски сцены.
— Эта женщина, — сказала мне потом Фанни, — открыто жила с Куриловым целых четырнадцать лет. Они устраивали гнусные оргии в своем доме на Островах.
Я никогда не подходил близко к зданию в тот час, когда министр отправлялся на доклад к императору: вокруг было так много филеров, как будто они намеренно привлекали к нему внимание. Тогда меня это удивляло, но позже я узнал, что за всеми опальными министрами наблюдение велось именно так, нарочито неумело.
Однажды, проходя мимо подъезда, я по чистой случайности увидел Курилова. Швейцар и городовые стояли навытяжку с напряженно суровыми лицами. Повсюду сновали агенты в штатском. (Их было легко узнать: они одни во всем Петербурге зимой и летом носили черные котелки и всегда имели при себе зонт.)
Дверь открылась, и Курилов с секретарем проследовали к карете. Министр торопился, вид у него был озабоченный. Я смотрел на него, вжавшись в ограду, и — странное дело — он поднял глаза и взглянул сквозь меня, в точности как его жена. Я вдруг подумал, что стал живым воплощением смерти этого человека и что мне, наверное, понравится, как разлетится «в клочья» тело надменного толстяка в парадном мундире. Я ощутил к Курилову почти физическую ненависть — как когда-то к доктору Швонну. Я отвернулся, он прошел мимо, а я отправился в кабачок и провел там большую часть ночи.
На следующий день я узнал от Фанни, что по представлению министра были арестованы шестьдесят студентов: их обвинили в революционных настроениях. Один из преподавателей истории отказался отвечать на вопросы о Парижской коммуне. Молодые люди устроили по-детски глупый протест: они ломали парты и распевали во время службы в домовой университетской церкви революционные гимны — «Интернационал» и «Марсельезу». Вызвали войска, и солдаты силой освободили аудитории.
Я ужинал у Шрёдерши. Она рассказывала мне о госпоже Куриловой, которую знала много лет назад, когда та «исполняла „Жирофле-Жирофля“ в маленьких кабаре на Островах, а потом — до знакомства с его превосходительством! — была любовницей князя Нельроде».
— Курилову известно, что первым благосклонности дамы удостоился князь? — поинтересовался я.
Шрёдерша ответила, что по каким-то загадочным причинам это обстоятельство еще теснее связало Курилова и Нельроде. Она собиралась рассказать что-то еще, но тут вошла Фанни.
По городу поползли слухи, что солдаты стреляли в студентов, многих ранили, некоторых убили. Глаза Фанни сверкали, лицо перекосилось от ненависти. Я был потрясен.
Мы вышли на улицу, и нам показалось, что огромный город затих навсегда. Впоследствии я не раз слышал мертвую тишину — вернейший предвестник революции. Той ночью на заводах и текстильных фабриках войска жестоко подавили выступления рабочих.
Мы шли по Петербургу, слушая, как лязгают железные шторы — торговцы спешно закрывали магазины. Уличные фонари освещали редкие открытые лавчонки.
Ворота университетского двора обычно держали запертыми, но в тот момент, когда мы подошли, туда как раз входили люди с носилками.
Мы проскользнули следом, и решетка захлопнулась. Здание было погружено в темноту, потом в одной из аудиторий блеснул огонек, блеснул — и заметался вдоль огромных окон амфитеатра. Сам не знаю, почему это произвело на нас зловещее впечатление.
Наплевав на опасность, мы спрятались за колоннами, чтобы понаблюдать.
По площади сновали жандармы. В домах напротив света тоже не было. Мы собирались уходить, когда подкатила карета Курилова.
Один из агентов открыл дверцу, но министр знаком показал, что не станет выходить. Они о чем-то поговорили, но слов я разобрать не сумел. Ночь была такая светлая, что я ясно видел непроницаемо-холодное лицо Курилова.
В этот момент со двора вышли люди с носилками. Двое остановились перед каретой, жандарм отдернул простыню.
Маленький бледный человечек с густыми рыжими усами и подергивающейся верхней губой переписывал имена погибших в блокнот, заглядывая в найденные при них бумаги.
На одно мгновение я увидел молодые мертвые лица, с тем выражением тайного знания и глубочайшего презрения к окружающему миру, которое появляется после того, как уходят боль и страх.
Солдаты с глухим вскриком «аах!» бросали трупы в стоявший у ворот черный фургон.
Министр сделал знак, агенты расступились, кучер хлестнул лошадей, и Курилов так резко качнулся вперед, что котелок съехал ему на глаза. Увиденное вселило в мою душу ощущение глубокого, нестерпимого ужаса.
Глава VIII
Я полагал, что могу попытаться попасть в дом Курилова в качестве французского лакея, воспитателя или врача. Остановились на последнем. Один из сотрудников швейцарской миссии представил меня своему шефу, а тот — естественно, ни о чем не догадываясь! — отрекомендовал Кури лову молодого доктора Марселя Леграна: каждое лето всесильный министр переезжал в свой особняк на Островах, а потом отправлялся на Кавказ и всегда брал с собой врача-иностранца.
Я побывал в миссии, предъявил фальшивый паспорт, не менее фальшивые рекомендательные письма и добился своей цели намного быстрее, чем если бы и вправду был Марселем Леграном. Швейцарский министр дал мне записку, в которой гарантировал мою политическую благонадежность, и я в тот же день отправился во дворец.
Секретарь изучил мои бумаги и попросил вернуться на следующий день, что я и сделал.
Назавтра я явился в назначенный час и ждал.
Курилов пересек зал тяжелыми, но быстрыми шагами и протянул мне руку.
Я испытал настоящее потрясение, увидев его вблизи. Он выглядел почти стариком, под глазами залегли глубокие тени, лицо заплыло жиром и как будто смягчилось, утратив гранитную жесткость черт.
В тот день, когда мы встретились у дома Курилова, я обратил внимание на одну странность: он поднял глаза, но мне показалось, что он смотрит сквозь меня, как будто ищет что-то взглядом за стеклянной стеной. У Курилова был высокий лоб и очень большие уши… Во время нашего недолгого разговора он не спускал с меня цепкого взгляда усталых голубых глаз. Мне потом рассказали, что именно так, не моргая, смотрел на собеседников Александр III. Министр наверняка подражал императору, но главное — он находился во власти какой-то навязчивой идеи, так что его неподвижный отсутствующий взгляд внушал не страх, а неловкость и замешательство.
Курилов задал несколько вопросов, спросил, могу ли я переехать в особняк на Островах в следующий понедельник.
— Я проведу там июнь, — сообщил он, — а осенью мы уедем на Кавказ…
Я согласился. Он сделал знак секретарю, тот проводил меня до двери, и я ушел.
