— Ну вот, дорогой Легран, теперь я смогу наконец отдохнуть вволю, — пошутил он, проходя мимо меня.
Некоторое время отставка министра должна была оставаться тайной для публики, но в «высоких петербургских сферах» об этом говорили открыто.
Позже я понял, что Курилов не сразу осознал масштаб падения. Думаю, он считал опалу временной… а может, был убежден, что поступил как джентльмен — behave like a gentleman, цедил он сквозь зубы, — и это проливало бальзам на его рану… Ему наверняка нравилось, что он впервые в жизни нарушил волю обожаемого самодержца.
Придворные фрондеры восхваляли позицию Курилова, на короткое время он стал очень популярен, но мирская слава, как известно, быстротечна… Курилов остался один. О нем забыли. Из окна я видел, как вечерами он часами ходит по комнате — раздраженный, печальный, одинокий человек. С каждым днем он становился все угрюмей и надолго запирался у себя.
Однажды я вошел в его кабинет: он сидел за столом и перечитывал лежавшие в бронзовой шкатулке бумаги, словно это были любовные послания, а не старые поздравительные телеграммы по случаю назначения на пост министра народного образования. Курилов никогда не расставался со шкатулкой.
Мне показалось, что этот властный человек смутился, увидев меня. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, — докучливых посетителей ждал ледяной взгляд бледно-голубых глаз и нетерпеливый окрик: «Что вам? В чем дело?»
— Суета сует, дорогой Легран, все суета и тлен, — промолвил он, скорбно поджав губы. — Что мне еще остается… — немного помолчав, добавил он нарочито небрежным тоном, — былая слава для стариков — что погремушка для младенца…
Он закрыл ящик стола, кивком пригласил меня сесть рядом и заговорил о Бисмарке:
— Я виделся с ним, навещал этого великого человека, которого отправил в отставку неблагодарный господин… Он жил один со своими собаками… Бездействие убивает… — Он вздохнул. — Власть — сладкая отрава… Для других, — поспешно добавил он, — для других… Я — просто старый философ…
Он попытался улыбнуться легко и иронично, как покойный князь Нельроде, но в его глазах плескались растерянность и смертельная тоска.
Прошел июль, и я получил приказ ликвидировать Курилова. 3 октября ожидался приезд ко двору германского императора. Самодержцы со свитой посетят спектакль в Мариинском театре.
Бомбу предлагалось бросить на выходе, чтобы избежать ненужных жертв среди мирных обывателей, но так, чтобы зеваки и иностранцы увидели покушение собственными глазами.
Инструкции содержались в письме, пришедшем из Петербурга, от Фанни. Она жила на чердаке дома на набережной Фонтанки, деля комнату с семьей рабочего.
Хорошо помню тот жаркий летний день и белое, слепящее солнце над Петербургом. Мы были одни. Я сказал, что хочу видеть кого-нибудь из руководителей партии. Она устремила на меня взгляд узких сверкающих непримиримым блеском глаз и спросила, выдержав паузу:
— Кого именно?
Имен я не знал, но продолжал настаивать на встрече.
— Вам приказано ни с кем не встречаться.
Я почувствовал нарастающее раздражение, повторил просьбу, но мы так и не пришли к согласию и расстались.
Через несколько дней она снова позвала меня к себе. Я шел по узкой, огороженной перилами деревянной галерее, как вдруг дверь одной из комнат открылась и какой-то человек молча коснулся моей руки. Его лицо загораживали широкие поля шляпы. У незнакомца была странная, сухо-ироничная манера говорить. По редкому дыханию я угадал в нем записного оратора.
— Туда нельзя, — коротко бросил он. — Там женщина — то ли пьяная, то ли больная, не уверен… Я —…
(Он назвал мне свое имя. Это был знаменитый террорист, казненный большевиками в 1918 году — после революции он стал их непримиримым врагом.)
Из-за двери доносились стоны и рыдания.
— Вы хотели поговорить со мной…
Мимо нас сновали пьяные мужики, грязные нищие, девки с грубо размалеванными лицами (они отправлялись на «работу») и полуголые дети, но мой собеседник стоял, облокотясь на перила, и смотрел в темный пролет лестницы. Именно там и тогда решилась участь Курилова…
Я сказал, что не хочу убивать министра. Он ничего не возразил, только устало вздохнул. Так же реагировал Курилов, когда секретарь просил у него дополнительных указаний.
— Не беда, найдем другого исполнителя…
Пьяный голос за стеной заорал песню, человек в шляпе раздраженно стукнул кулаком по косяку двери и сказал:
— Пожалуй, нам пора…
Я остановил его и… Не помню, что именно я говорил, какие доводы приводил, но мне казалось, что я отчаянно пытался оспорить у Смерти жизнь брата.
— Зачем? Ради чего? Этот человек — жалкий глупец, вы устраните его, но следующий будет не лучше.
— Знаю, знаю, — раздраженно откликнулся он, — но мы не остановимся. Вам прекрасно известно, что мы уничтожаем не человека — режим!
Я пожал плечами. Мне было неловко, я терпеть не мог пустопорожней высокопарности.
— Вы хотите покарать виновного или устранить человека, который для вас опасен?
Он насторожился:
— На Курилове лежит вина за многие несчастья и беды народа.
— Его отправили в отставку. Это держат в тайне, но преемника вот-вот назначат.
— Черт побери! — зло выругался он. — Мерзавец был у нас в руках! Теперь придется все начинать сначала! Когда объявят об отставке?
Я беспомощно развел руками.
— Ну вот что… — решительным тоном произнес он. — Дата назначена. Вам известно, что на октябрь запланированы студенческие волнения практически во всех университетах. Если Курилов останется у власти, будет загублено много молодых жизней. Ликвидация устрашит преемника и спасет тех, кто ни в чем не виноват.
— А что, если к третьему октября он окажется не у дел? — спросил я.
— Тем хуже, значит, так тому и быть… — ответил он. — В противном случае, сами понимаете, вы или кто-то другой…
Он не договорил. Пьяница снова затянул жалостную песню. В коридоре появилась Фанни:
— Уходите быстрей, дворник идет.
Мы начали спускаться по лестнице. Мой спутник прибавил шагу — он не хотел показывать свое лицо, но я обогнал его и успел увидеть, что он молод и явно нездоров. Он поднял на меня удивленный взгляд.
— Могу я спросить… — неожиданно для себя сказал я. — Это грязная работа… Вам никогда не хотелось послать все к чертовой матери и сбежать?
Не знаю почему, но наш разговор вдруг показался мне каким-то театральным. Он нахмурился.
— Я не ведаю жалости, — бросил он, думая, что угадал мои мысли. — Эти люди заслуживают жалости не больше, чем бешеные псы.
Я невольно улыбнулся — революционер повторил слова Лангенберга.
