Хью Бартон медленно повернулся к нему и пронзил проницательным взглядом.
— Да, я думаю, — сказал он серьезно. Голос у него был низкий, неторопливый, внушительно резкий. Он «продавал себя».
В наступившем неловком молчании он повернулся к Юджину с дружеской улыбкой.
— Сигару? — спросил он, доставая чистыми подергивающимися пальцами три длинные очень темные сигары из жилетного кармана и предлагая их.
— Спасибо, — сказал Юджин с развязной ухмылкой. — Я предпочитаю сигареты.
Он достал из кармана коробку «Кэмел», Хью Бартон серьезно предложил ему зажженную спичку.
— Почему вы носите такую большую шляпу? — спросил Юджин.
— Психологический момент, — сказал он. — Развязывает клиентам язык.
— Ну, скажу я вам! — засмеялась Элиза. — Очень ловко, а?
— Конечно! — сказал Люк. — Это настоящая реклама! Реклама — двигатель торговли!
— Да, — сказал мистер Бартон медленно. — Надо уметь схватить психологию клиента.
Это было словно описание сдержанного разбоя и умеренного грабежа.
Он им очень понравился. Они все вошли в дом.
Матери Хью Бартона исполнилось семьдесят четыре года, но она была сильна, как здоровая пятидесятилетняя женщина, и ела за двух сорокалетних. Это была могучая старуха, шести футов ростом, ширококостая, как мужчина, с чувственным и самодовольным лицом, с тяжелым подбородком и превосходным жевательным аппаратом из крепких желтых лошадиных зубов. Загляденье было смотреть, как она расправляется с кукурузными початками. Небольшой паралич слегка сковал язык, так что она говорила неторопливо, внушительно отчеканивая каждое слово. Этот недостаток, который она тщательно скрывала, не только не уменьшил, но наоборот, увеличил непререкаемую весомость ее воззрений — она была ярой республиканкой (в память своего почившего супруга) и проникалась свирепой неприязнью ко всем, кто оспаривал ее политические суждения. Если ей перечили или что-то ей не нравилось, грозовая туча досадливого раздражения сметала тяжелое добродушие с ее лица, огромная нижняя губа развертывалась, как маркиза над витриной. Но когда она медленно шествовала, сжимая в большой руке тяжелую палку, на которую опиралась всем своим весом, она выглядела величественно.
— Она дама, настоящая дама, — говорила Хелен с гордостью. — Это сразу видно. Она знакома со всеми лучшими людьми.
Сестра Хью Бартона, миссис Женевьева Уотсон, была желтолицей женщиной тридцати восьми лет, высокой, похожей на коноплянку, тощей, как ее брат, диспептичной и крайне элегантной. Разведенный Уотсон привлек внимание тем, что всяких упоминаний о нем тщательно избегали: раза два его имя вызывало тяжеловесное смущение, похоронную тишину и невнятную ссылку на восточное распутство.
— Он был скотом, — говорил Хью Бартон. — Подлецом. Он поступал с сестрой непростительно.
Миссис Бартон кивала большой головой — медленно, но с тем безусловным одобрением, которым она удостаивала все высказывания своего сына.
— О! — сказала она. — Он был у-жас-ный человек.
Он, как поняли слушатели, предавался дьявольским порокам. Он «бегал за другими женщинами».
Сестрица Вив обладала узким недовольным лицом, металлической живостью, слащавой любезностью. Она всегда была одета по последнему слову моды. Она была как-то неясно связана с куплей и продажей недвижимости; она намекала на неопределенные, но крупные операции и постоянно должна была вот-вот заключить «выгоднейшую сделку».
— Я уже все рассчитала, братец, — говорила она весело и бодро. — Дела идут. Дж. Д. сказал мне вчера: «Вив — только одна женщина на свете способна провернуть такую штуку. Действуйте, деточка. Это принесет вам целое состояние».
И так далее.
Юджину она напомнила его брата Стива. Но их привязанность и преданность друг другу были прекрасны. Непривычная уверенность и безмятежность этой любви сбивала Гантов с толку и тревожила их. Она их чем-то трогала, а потому и сердила.
Бартоны приехали на Вудсон-стрит за две недели до свадьбы. Через три дня после их приезда Хелен и старуха Бартон были уже на ножах. Это было неизбежно. Первый пыл любви к близким Бартона быстро прошел и о себе заявил собственнический инстинкт Хелен — она не желала довольствоваться половиной его любви, делить с кем-то свое место в его сердце. Она должна была владеть им полностью и нераздельно. Она будет щедрой, но будет госпожой. Она будет давать. Таков был закон ее природы.
И сразу же, подчиняясь этому закону, она начала готовить против старухи обвинительный акт.
Миссис Бартон со своей стороны ощущала всю глубину своей потери. Она желала, чтобы Хелен в полной мере почувствовала, как она счастлива, что приобретает одного из святых во плоти.
Тяжело раскачиваясь на полутемной веранде Ганта, старуха говорила:
— Вам до-ста-ется хороший муж, Хе-лен. — Она внушительно покачивала могучей головой и воинственно чеканила слова. — Конечно, не мне бы это говорить, но вам дос-тается хороший муж, Хе-лен. Че-ло-ве-ка лучше Хью на свете нет.
— Ну не знаю! — отвечала Хелен, задетая за живое. — Мне кажется, он тоже не прогадал. Я о себе тоже неплохого мнения. — И она смеялась хрипловатым добродушным смехом, стараясь спрятать в нем свою досаду, которую видели все, кроме миссис Бартон.
Немного погодя под каким-нибудь предлогом она уходила в дом и там с лицом, искаженным нарастающей истерикой, кричала Юджину, Люку или любому другому сочувствующему наперснику:
— Ты слышал, слышал? Теперь ты понимаешь, что я должна терпеть? Понимаешь? Разве можно меня винить, что я не желаю жить в одном доме с этой проклятой старухой? Разве можно? Ты же видишь, как она хочет всем распоряжаться? Видишь? Как она отпускает мне шпильки при каждом удобном случае? Она не хочет его терять. Еще бы! Она его обирает. Они высосали из него всю кровь. Ведь даже теперь, если бы ему пришлось выбирать между нами… — Ее лицо задергалось. Она не могла продолжать. Через мгновение, взяв себя в руки, она заявляла решительно: — Теперь ты понял, почему мы должны жить отдельно от них. Ты понял? Разве это моя вина?
— Нет, — послушно отвечал Юджин.
— Это п-позор! — говорил верный Люк.
Старуха ласково, но властно звала с веранды:
— Хе-лен! Где вы, Хе-лен?
— Пшлатыкчерту! Пшлатыкчерту! — комически частила Хелен. — Да? В чем дело? — кричала она громко.
Теперь ты видишь?
Свадьбу устроили в «Диксиленде», потому что требовалось много места. У нее было много знакомых.
По мере приближения дня свадьбы ее сдержанная истерия нарастала все больше. Ее уважение к приличиям стало воинствующим, и она горько упрекала Элизу за то, что в ее пансионе живут подозрительные люди.
— Ради всего святого, мама! Как ты можешь допускать такое на глазах у Хью и его семьи? Что они о нас подумают? Неужели ты совсем не уважаешь мои чувства? Боже великий, даже в день моей свадьбы дом будет полон потаскух! — Голос ее срывался. Она чуть не плакала.
