Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Макгайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.
— Поглядите, пожалуйста, — сказал он. — Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?
— Это Перси, — сказал Коукер. — Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?
— Я всю ночь протанцевал у Хильярдов, — изящно сообщил Спо. — Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.
Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.
— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.
— Он всю ночь протанцевал у Хильярдов, — жеманно сказал Коукер.
Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.
— Раздавите меня! — воскликнул он. — Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Негритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведешь!
Их бычий хохот слился с перламутровой зарей.
— Лакированные туфли! — сказал Макгайр. — Изуродовали ему ноги! Черт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нем и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.
Бен сухо усмехнулся своему ангелу.
— Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных, — вежливо сказал Спо раздатчику.
— Ты хотел сказать — свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепешках.
— Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью, — сказал Коукер. — Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нем все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.
— Да, — сказал Макгайр. — Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.
— Ну и что тут плохого? — спросил Спо. — Мы ведь должны сохранять все это в тесном семейном кругу, верно?
Их смех воем ворвался в нежную зарю.
— Разговор становится для меня слишком соленым, — сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.
— Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдешь, «Конь», — сказал Макгайр. — Такого хорошего друга у тебя еще никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.
Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Робертс в расстегнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.
— Вот вам и пациент, — шепотом сказал Коукер. — Полицейский, страдающий запорами.
А вслух они все с большой сердечностью осведомились:
— Как поживаете, Лесс?
— Терпимо, терпимо, — меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошел дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.
— Ну, желаю вам доброго утра, господа, — сказал «Конь» Хайнс, собираясь уходить.
— Не забывайте, что я вам сказал, «Конь». Будьте любезны с Коукером, вашим лучшим другом. — Макгайр ткнул большим пальцем в сторону Коукера.
Под тонким слоем добродушия гробовщик затаил обиду.
— Я понимаю это, — сказал он торжественно. — Мы оба принадлежим к благородным профессиям — в час смерти, когда разбитый бурями корабль входит в тихую гавань, Всемогущий возлагает на нас особую миссию.
— «Конь»! — воскликнул Коукер. — Какое красноречие!
— Священный обряд закрытия глаз, благолепного расположения членов и приготовление для погребения безжизненного вместилища отлетевшей души — таков наш высокий долг; нам, живущим, поручено излить бальзам на разбитое сердце Горя, утолить печаль вдовы, отереть слезы сироте; это нам, живым, дано…
— Правительство народа, для народа и именем на рода, — сказал Хью Макгайр.
— Да, «Конь», — сказал Коукер, — вы правы. Я растроган. И более того: мы делаем все это даром. Во всяком случае, — добавил он добродетельно, — я никогда не ставлю в счет утоление печали вдовы.
— А как насчет бальзамирования разбитого сердца Горя? — спросил Макгайр.
— Я сказал — «бальзам», — холодно заметил «Конь» Хайнс.
— Послушайте, «Конь», — сказал Гарри Тагмен, который слушал с большим интересом. — Вы ведь как будто уже произносили эту речь прошлым летом на съезде гробовщиков?
— Что было истиной тогда, остается истиной и теперь, — горько сказал «Конь» Хайнс и вышел из закусочной.
— Черт! — сказал Гарри Тагмен. — Мы его допекли. Я думал, у меня кишка лопнет, доктор, когда вы проехались насчет бальзамирования разбитого сердца Горя.
В эту минуту доктор Рейвнел остановил свой «хадсон» по ту сторону улицы у почтамта и быстро пошел через мостовую, снимая на ходу кожаные перчатки. Он был без шляпы, его серебристые аристократические волосы слегка растрепались; его хирургические серые глаза беспокойно вглядывались в толстые линзы очков. У него было знаменитое, спокойное, глубоко серьезное лицо, чисто выбритое, пепельное, худое, изредка озарявшееся умной улыбкой.
— О, черт! — сказал Коукер. — Вот грядет Наставник.
— Доброе утро, Хью, — сказал Рейвнел, входя. — Вы опять проходите тренировку для сумасшедшего дома?
— Посмотрите, кто здесь! — гостеприимно взревел Макгайр. — Дик Мертвый Глаз. Эрудированный костоправ, владеющий лучшей в мире частной коллекцией желчных камней. Когда ты вернулся, сынок?
— По-видимому, как раз вовремя, — сказал Рейвнел, аккуратно держа сигарету между длинными хирургическими пальцами. Он поглядел на часы. — Если не ошибаюсь, через полчаса вы должны быть в Рейвнеловской больнице. Не так ли?
— Черт побери, Дик, ты никогда не ошибаешься! — в восторге возопил Макгайр. — И что же ты им сказал, мальчик?
— Я сказал им, — ответил Дик Рейвнел, чья привязанность была подобна цветку, выросшему за стеной, — что лучший хирург в Америке, когда он трезв, — это паршивый бездельник Хью Макгайр, который вечно пьян.
— Погоди, погоди! Минуточку! — сказал Макгайр, поднимая толстую ладонь. — Я протестую, Дик. Намерения у тебя были самые лучшие, сынок, но ты все перепутал. Ты же хотел сказать: лучший хирург в Америке, когда он нетрезв.
— Вы прочли какой-нибудь доклад? — спросил Коукер.
— Да, — сказал Дик Рейвнел. — Я прочел доклад о раке печени.
— А доклад о пиоррее ногтей на ногах? — спросил Макгайр. — Его ты им не прочел?
