— Прыгай, Джин, — пригласил он, поглаживая широкий круп кобылы. — Я тебя подвезу до дому.
Юджин, ухмыляясь, посмотрел на него снизу.
— Не подвезешь, — сказал он. — После прошлого раза я неделю сидеть не мог.
«Папаша» басисто захохотал.
— Ерунда, малый! — сказал он. — Ну, проехались мелкой рысцой, только и делов.
— Расскажи своей бабушке, — сказал Юджин. — Ты меня решил прикончить.
«Папаша» Рейнхарт изогнул длинную шею и поглядел на него сверху вниз с невозмутимым сухим юмором.
— Давай садись! — сказал он ворчливо. — Я тебе ничего не сделаю, только научу ездить верхом.
— Весьма обязан, Папаша, — сказал Юджин иронически. — Но мне на старости лет понадобится моя задница. Я не хочу стереть ее до дыр еще в юные годы.
Довольный и им и собой «Папаша» Рейнхарт захохотал громко и басисто, сплюнул бурую жвачку назад через круп, лихо ударил кобылу каблуками и галопом поскакал вокруг дома к дороге. Лошадь яростно работала ногами, как вытянувшаяся в беге собака. Она обрушивала на гулкую землю четырехкопытный гром — quadrupedanteputrem sonitu quatit ungula campum.
У ворот возле границы владений епископа уходящие школьники обернулись, быстро расступились и начали подбадривать всадника пронзительными криками. «Папаша» пригнулся, подняв над лошадиной гривой руки со свободно висящими поводьями, и пронесся сквозь ворота, как жужжащая стрела арбалета. Затем он сильным рывком осадил кобылу, окутавшись клубами пыли из-под скользящих копыт, и подождал товарищей.
— Э-эй! — Юджин спускался к ним ликующими прыжками. Не оборачиваясь, толстяк Ван Йетс нетерпеливо поднял руку и приветствовал невидимого бодрым «ура!». Остальные обернулись и встретили его ироническими поздравлениями.
— А, Верзила! — сказал «Доктор» Хайнс, собирая свое маленькое тугое лицо в насмешливую гримасу. — Как это ты выбрался так рано?
Он говорил с искусственной пронзительной протяжностью, подражая негритянскому выговору. Одну руку он держал в кармане и ощупывал кожаный хлыст, утяжеленный дробью.
— Дж. Д. занялся весенней пахотой, — сказал Юджин.
— Да никак это наш Красавчик, — сказал Джулиус Артур. Он косоглазо усмехнулся, показав испорченные зубы в металлической пластинке. Его лицо было покрыто мелкими желтоватыми гнойными прыщиками. Как зачат? Как вскормлен?
— А не спеть ли нам нашу песенку в честь Красавчика Хела? — сказал Ральф Роллс своему приятелю Джулиусу. На нем был котелок, нахлобученный на самые брови нахальной веснушчатой физиономии. Он вытащил из кармана растрепанную пачку табака и с залихватским видом откусил угол.
— Хочешь пожевать, Джу? — спросил он. Джулиус взял пачку, утер рот в вислогубой мужской усмешке и заложил за щеку большой кусок.
Он приносил мне сладостность корений.
— Хочешь, Верзила? — ухмыляясь, спросил он Юджина.
Я ненавижу его за то, что он хотел бы на дыбе этого жестокого мира растянуть меня еще сильнее.
— Черт! — сказал Ральф Роллс. — Красавчик сразу ножки протянет, если попробует пожевать.
Весной, как вялые змеи, просыпаются мои враги.
На углу Черч-стрит, напротив новой псевдотюдоровской епископальной церкви, они остановились. Над ними на холме поднимались шпицы методистской и пресвитерианской церквей. О, древние шпили, о, дальние башни!
— Кому со мной по дороге? — спросил Джулиус Артур. — Пошли, Джин. Автомобиль ждет внизу. Я подвезу тебя.
— Спасибо, но мне не туда, — сказал Юджин. — Я в город.
Их глаза, жадно вперяющиеся в «Диксиленд», когда я вылезу.
— Ты домой, Вилья?
— Нет, — сказал Джордж Грейвс.
— Ну, так последи, чтобы с Хелом ничего не случилось, — сказал Ральф Роллс.
Джулиус Артур грубовато захохотал и сунул руку в волосы Юджина.
— Хел Сорвиголова, — сказал он. — Гроза Зазубренного перевала.
— Не поддавайся им, сынок, — сказал Ван Йетс, поворачивая к Юджину спокойное благодушное лицо. — Если тебе будет нужна помощь, дай мне знать.
— Всего, ребята.
— Всего.
Они пошли через улицу, толкаясь и увертываясь друг от друга, и свернули у церкви в переулок, круто спускающийся к гаражам. Джордж Грейвс и Юджин продолжали подниматься вверх по склону.
— Джулиус — хороший парень, — сказал Джордж Грейвс. — Его отец зарабатывает больше всех других адвокатов в городе.
— Да, — ответил Юджин, все еще уныло думая о «Диксиленде» и о неуклюжих обманах, к которым он прибегал.
Мусорщик медленно взбирался вверх по склону рядом со своей глубокой треугольной повозкой. Время от времени он останавливал грузную медлительную лошадь, длинной метлой сметал мусор мостовых и канав в совок и ссыпал его в повозку. Пусть Гордость не презрит их труд полезный.
Три воробья ловко прыгали между тремя свежими дымящимися яблоками конского навоза, выклевывая лакомые кусочки с изяществом разборчивых гурманов. Вспугнутые приближением повозки, они с досадливым чириканьем перепорхнули на забор. О, слишком тебе подобный — неукротимый, быстрый, гордый.
Джордж Грейвс поднимался по склону в медленном тяжеловесном ритме, сумрачно глядя в землю.
— Знаешь, Джин, — сказал он наконец, — не может у него быть такого дохода.
Юджин на секунду задумался. Разговор с Джорджем Грейвсом всегда приходилось возобновлять с того места, на котором он оборвался три дня назад.
— У кого? — сказал он. — У Джона Дорси? По-моему, может, — добавил он, ухмыляясь.
— Ну, уж во всяком случае, не больше двух с половиной тысяч, — мрачно объявил Джордж Грейвс.
— Нет! Три тысячи, три тысячи! — сказал он придушенным голосом.
Джордж Грейвс повернулся к нему с сумрачной недоуменной улыбкой.
— Что это с тобой? — спросил он.
— Ах ты, дурак! Распроклятый дурак! — пропыхтел Юджин. — Ты с тех пор думал об этом!
Джордж Грейвс засмеялся виновато, смущенно, басисто.
Слева над вершиной холма, отдаленно нарастая, вздымался елей методического органа, сопровождаемый сочным контральто, которое нарасхват приглашалось на похороны. Пребудь со мною.
Из плакальщиков самый гармоничный, восплачь опять.
Джордж Грейвс повернулся и начал рассматривать четыре больших черных дома на выровненных площадках, которые поднимались к церкви на Пастон-плейс.
— Недурная недвижимость, Джин, — сказал он. — Пастоновская собственность.
Как быстро наступает вечер. Вздымает гордая блудница расширенную грудь, выводя сложные фиоритуры.
— Все это когда-нибудь достанется Гилу Пастону, — сказал Джордж Грейвс с добродетельным сожалением. — Он ломаного гроша не стоит.
