Тем временем, дважды совершив церемониальный марш по улице от площади до почтамта, мисс Кристин Болл, мисс Виола Пауэлл, мисс Элайн Роллинс и мисс Дороти Хэззард были окликнуты у аптеки Вуда Томом Френчем, семнадцати лет, Роем Данкеном, семнадцати лет, и Карлом Джонсом, восемнадцати лет.
— Куда это вы направляетесь? — развязно спросил Френч.
Весело, бойко, в унисон они ответили:
— Но-но-о!
— Сено нынче семь долларов тонна, — сказал Рой Данкен и разразился визгливым кудахтаньем, к которому радостно присоединились все остальные.
— Ненорма-альный! — нежно сказала Виола Пауэлл. Скажите, дочери купцов, кто с ней красою и умом сравнится.
— Мистер Данкен, — сказал Том Френч, поворачивая гордое зловещее лицо к своему лучшему другу, — позвольте представить вас моей хорошей знакомой мисс Роллинс.
— Мне кажется, я его где-то уже видела, — сказала Элайн Роллинс. И новый блеск его уста зажег.
— Да, — сказал Рой Данкен. — Я там часто бываю.
Его маленькое тугое веснушчатое бесячье лицо снова сморщилось от визгливого кудахтанья. Все то, чем мне не суждено быть. Они вошли в аптеку, где жаждущий сосед встречается с соседом, и пронизали ленивую кучку присяжных сердцеедов у фонтанчика.
Мистер Генри Соррел («Все к вашим услугам») и мистер Джон Т. Хауленд («Наши участки идут нарасхват») вышли из сумрачной полутьмы грюнеровского дома за магазином Артура Н. Райта, ювелира. Каждый заглянул в ячейки сердца другого, и глаза их хранили великое видение заветной горы, когда они быстро свернули в Черч-стрит, где стоял «хадсон» Соррела.
В белом жилете, с наливающимся брюшком, большими плоскими ступнями, бритой полной луной красного лица и изобилием волос цвета патоки, преподобный Джон Смоллвуд, священник Первой баптистской церкви, грузно шел по улице, ласково здороваясь со своими прихожанами и уповая встретиться лицом к лицу со своим Кормчим. Однако вместо этого он натолкнулся на достопочтенного Уильяма Дженнингса Брайана, который медленно выходил из книжной лавки. Два близких друга тепло поздоровались и твердым дружеским возложением рук оказали один другому взаимную христианскую помощь благодетельного экзорцизма.
— Как раз тот, кого я искал, — сказал брат Смоллвуд.
В молчании они несколько секунд обменивались рукопожатием. Молчание было довольным.
— Именно это, — с серьезным юмором заметил Гражданин, — как мне казалось, Великий Американский Народ говорил мне в трех случаях.
Это была его излюбленная шутка, налитая мудростью, умягченная годами и все же столь для него характерная. Глубокие складки его рта разошлись в улыбке. Наш наставник — прославленный, спокойный, мертвый.
Мимо кошачьей походкой на резине прошел, покинув длинную сумрачную книжную лавку, профессор Л. Б. Дуни, директор школы № 3 на Монтгомери-авеню. Он холодно улыбнулся им, сузив в буравчики глаза за толстыми стеклами очков. Из его кармана предательски выглядывала обложка «Нью Рипаблик». Худой веснушчатой рукой он прижимал к боку новенькие издания «Великой иллюзии» Нормана Энджела и «Старинной обиды» Оуэна Уистера. Пожизненный сторонник союза двух англоязычных (sic!) наций, вдвоем победоносно утверждающих мир, истину и праведность, благодетельно, но твердо главенствуя над прочими безответственными элементами цивилизации — он прошел, католичнейший человек, радостно посвятивший себя доблестным дерзаниям духа и спасению человечества. О да!
— Как вам и вашей почтенной супруге нравится Страна Небес? — спросил преподобный Джон Смоллвуд.
— Мы сожалеем только о том, — сказал Гражданин, — что наше пребывание тут измеряется днями, а не месяцами. Нет — годами.
Мистер Ричард Гормен, двадцати шести лет, репортер «Ситизен», быстро шагал по улице, задрав гордый холодный газетный нос. Его жесткогубая самодовольная улыбка угодливо одрябла.
— А-а! Дик! — сказал Джон Смоллвуд, ласково сжимая его руку и стискивая его локоть. — Как раз тот, кого я искал. Вы знакомы с мистером Брайаном?
— Как коллеги-газетчики, — сказал Гражданин, — мы с Диком были близкими друзьями уже… сколько именно лет, мой мальчик?
— Три года, сэр, — сказал мистер Гормен, мило краснея.
— Жаль, вы не слышали, Дик, — сказал преподобный Смоллвуд, — что нам сейчас говорил мистер Брайан. Наши добрые горожане возгордились бы, узнай они это.
— Мне хотелось бы взять у вас еще одно интервью до вашего отъезда, мистер Брайан, — сказал Ричард Гормен. — В городе говорят, что вы, возможно, в будущем поселитесь у нас.
На вопрос репортера «Ситизен» мистер Брайан ответа не дал, отказавшись подтвердить или опровергнуть этот слух.
— Возможно, я в дальнейшем смогу сказать что-то более определенное, — заметил он с многозначительной улыбкой, — но в настоящий момент мне приходится удовлетвориться заявлением, что, будь в моей власти выбрать себе место рождения, я не мог бы отыскать более прекрасного места, чем этот край чудес природы.
Земной Рай, по мнению Гражданина.
— В свое время я много путешествовал, — продолжал человек, которого великая партия трижды избирала своим кандидатом на получение высшего дара, вручаемого народом. — Я странствовал от лесов Мэна до омываемых волнами песков Флориды, от Гаттераса до Галифакса и от вершин Скалистых гор до равнин, где Миссури мчит свои бурные воды, но мне довелось увидеть лишь немного мест, которые могли бы сравниться с этим горным Эдемом, и ни одного, которое его превзошло бы.
Репортер делал быстрые пометки в своем блокноте.
Мощные валы риторики приносили ему на своих гребнях годы былой славы — великие утраченные дни первого крестового похода, когда бароны денежного мешка трепетали перед тенью Золотого Креста и Брайан! Брайан! Брайан! горел над страной, как комета. Когда я еще не был стар. 1886 год. О, горькое «еще», твердящее, что юность миновала.
Предвидит Зарю Новой Эры.
Когда репортер начал более настойчиво расспрашивать мистера Брайана о его дальнейших планах, он сказал:
— Мое время на много месяцев вперед будет полностью занято выступлениями, которые мне предстоит сделать по всей стране во имя ведущейся мною борьбы за сокращение колоссальных вооружений, каковые составляют главное препятствие к воцарению мира на земле и во человецех благоволения. А потом — кто знает? — сказал он, блеснув, своей прославленной улыбкой. — Возможно, я вернусь в этот прекрасный край и начну мою жизнь здесь, среди моих друзей, как тот, кто честно сражался во имя благого дела и заслужил провести закат своих дней, не только узрев пределы счастливой страны Ханаанской, но и вступив в нее.
На вопрос, может ли он назвать точное время, когда он намерен уйти на покой, Гражданин дал характерный для него ответ, процитировав следующие прекрасные строки Лонгфелло:
Когда свернут войны знамена,
Военный смолкнет барабан
