— Это вот верно! — сказал Михаил. — А вы, Сергей Сергеевич, нынче привыкли с удобствами разговоры разговаривать? В собственных креслицах, в невозбранной тишине? Тут, конечно, беспокойство, пассажиры, двери хлопают… Да мы-то уж такие этакие; дело наше такое, — вокзальное, неприкаянное…
— Чего ты, Шурин? Брось, — сказал Юс.
— Не беда. Вы не сердитесь, Сергей Сергеевич? Я ведь любя. Давайте на "ты" выпьем. Ладно? И с вокзальными людьми на "ты" можно выпить.
— Можно, — согласился Сергей Сергеевич. — А сердиться за что же? Не пойму только вас…
— Непонятен стал? Вот как. Ничего. В глаза поглядите — поймете. Сами говорили, всякого человека по глазам понимаете. Пока что — выпьем, голубчик!
Выпили. И Юс выпил. Они с Сергеем Сергеевичем нравились друг другу.
— Вот, Юс, — начал опять Михаил, — есть у нашего Сережи два друга. И они, и Сережа — славные люди, умные, и нам, вокзальным каинам, сочувствуют. Советы дают, наверно, хорошие, да очень уж для нас, глупых людей, туманно, непонятно. Между собой они дружны, все живут вместе и вид такой имеют, точно секрет знают, да не скажут. Хорошо им. Кому сочувствуют — советы. Эх, Юс, завести бы и нам троебратство, не мыкались бы мы по вокзалам!
— Ну, однако, дудки! — сказал Сергей Сергеевич, сдерживая голос. — Пьян ты — или не пьян, а я тебе этак говорить не позволю. Ты у меня замолчишь. Либо говори по-серьезному. Я тебе отвечу.
— Могу и серьезно. Даже хочу серьезно. А пьяным я никогда не бываю. Нету здесь друзей твоих — все равно. Я всем вам говорю.
— Оставил бы, Шурин… — опять вмешался Юс.
— Нет, пусть говорит! — чуть не закричал Сергей Сергеевич. — Может, это правда в нем говорит. Пусть.
Михаил поглядел на него и сказал печально:
— Я про то, Сережа, что теперь всякому, кто хоть на волосинку больше знает, дальше видит, — всякому надо пойти к нам, вот к таким, на перепутье, как я, например, и помочь. Некогда разговоры между собой за чайком, в тишине разговаривать. Сочувствия да туманных советов ваших, коли так, — вовсе не нужно. Ведь это же сектантское да обывательское сочувствие.
— Нынче и обывательское, и оно редкость, — сказал Юс.
Сергей Сергеевич помолчал.
— На волосинку, — произнес он, наконец, — на волосинку-то больше, может, и знаем. Да что с нее, с волосинки-то? Чем поможешь?
— Чем? Эх, Сережа! Как это не знать, чем помочь, коли хочешь? Делом маленьким, словом ясным… Слово ясное — великая сила, когда за этим словом весь человек стоит. За советом не стоит, оттого советы и не помощь, советы издали, от "сочувствующих", от непомогающих. Вот ты с письмом сюда на вокзал приехал, — так и то даже больше совета. А думаешь, слово-то ясное, про которое говорю, что за ним весь человек стоит, — не нужно оно? Волосинка-то?
Но вдруг махнул рукой.
— Нет, и этого не умею сказать. Хорошо вам, ну и живите себе по-своему. Мы, вокзальные люди, вам не товарищи.
— Да ты погоди рукой махать! — опять крикнул Сергей Сергеевич, сам испугался и продолжал тише: — Вот давеча Юлитта Николаевна про то же. Коли "сочувствие", говорит, так неси, что имеешь, а сидеть нечего. Сидеть! Тебе креслица наши показались. А того не понял, путаная ты голова, что мы и сами такие же люди вокзальные, три штучки непристанные? Чего с наших вокзалов на свои зовешь? Давай в одно место съедемся, землицу купим, давай свой домок строить! Вот будет дело. Вот тогда и всякая волосинка пригодится. И будет оно! Не миновать. Это ты верно, чтоб человек за своим словом весь стоял, а не советы для приходящих. А креслицами не попрекай: вокзал это наш, а не креслицо. У самого оно вот уж где сидит!
Юс не равнодушен. С любопытством слушает разговор, но удивляется:
— Аллегории уж какие-то пошли. Дома хотят строить. Это что же должно обозначать? Скажи ты мне, милый человек, путем: какое это троебратство, чего надо-то? Шурин толкует…
Сергей Сергеевич озлобился.
— Глупые люди наболтали, троебратство! Коли хочешь знать, вот тебе. Дело одно случилось тогда на заводе. Худое было дело…
— Знаю, знаю, — прервал Михаил. — Помнишь, Юс, я тебе рассказывал на ночевке?
Юс кивнул головой.
— Ну вот, — продолжал Сергей Сергеевич. — Нехорошо обернулось. Тут Орест хроменький чуть рассудка не лишился. Да и меня прихлопнуло. Как же, думаю, так? Не без меня оно все и делалось. А я, хоть и партийным был человеком, давно уж во всяких разных мыслях находился, в смятении душевном. Ну, я к ним, к старику да к хроменькому. Много тут вместе поплакано, умом пораскидано. Думаем: как это нет ни в чем удачи? Что ни возьми: хотят люди по-хорошему — а идет на худое. И дело пропадает, и сами пропадают. Хоть бы вас взять… Прежде-то ведь не так.
— Ну? — с любопытством спросил Юс.
— Ну, ясное дело: перемена в людях, по времени. Сердце в них выросло, а они того сами не знают: зачем, чего хотят — не знают. Они хотят-то, чтоб всякое дело по-Божьему устроить, а сами думают: это мы по человеческому, для человечества. Сердце у них не в работе, ну и пропадает работа.
— Эх… завел, — разочарованно протянул Юс. — К чему это ты?
— А к тому, что и ты, миленький, хочешь по-Божьи, да слово тебе непривычно, говоришь: нет, я по-человеческому, по-хорошему, как отцы, так и мы.
— Да ведь на одно же выходит?
— То-то, что не на одно. Коли сердцу тесно — удачи не жди. И не принижай ты человека. Человек всегда на полголовы себя самого выше. Забирай, забирай, как бы по-Божьи сделать, не стыдись; тогда и по-человечески хорошо выйдет.
— Дело, в облака лезть, — усмехнулся Юс. Михаил сдвинул брови.
— Чего споришь? Он просто рассказывает. У него слова только другие, свои…
— А хочешь переведу? — крикнул Сергей Сергеевич. — Думаешь, я твоих слов не знаю? Вольным переводом, а переведу. Программа максимум подгуляла у вас, поизносилась, не греет, оттого и минимумы трещат. Соглашайся — не соглашайся, а понимай.
— Идеологии у нас нет… — тихо вставил Михаил. Юс принужденно засмеялся.
— Да ну вас! Вон поезд какой-то опять пришел. Не твой ли, старец Божий? И затеяли, право! Иде-о-ло-гии! Нам думать, как с вокзала на вокзал целыми перепрыгнуть, а они об идеологии!
— Не мой ли, и то! — забеспокоился Сергей Сергеевич. — Народ повалил, с Иматры, должно; мой поезд.
Стало шумно. Зазвенел звонок. Юс поднялся.
— Я погляжу. Кстати в буфете рассчитаюсь.
Михаил допил оставшееся вино. Измененным взором посмотрел на Сергея Сергеевича.
— Скучно мне, Сережа! — проговорил полуслышно. — Спорим, беседуем, вопросы решаем, а ведь у каждого и свое есть. У меня вот мать умирает. Давно, две недели как получил письмо, что совсем умирает. Теперь умерла уж, да я рад, что не знаю. Не знаю, ну и думаю, как о живой. И Натуся, должно быть, не знает; лучше это: ведь не поедешь все равно. Маленькая такая старушка, мама-то, сухенькая; я ее, бывало, по комнатам на руках носил. Только у нее двое нас и есть. Умерла уже, верно, да я не знаю.
