— Да нет, со мной все в порядке.
— Я слышала, у вас потери, — тихо сказала Стелла, касаясь кожи юноши меж лопаток и поглаживая ее пальцем. Прикосновение вызвало было сладкую дрожь во всем теле, но мысли Джека тут же вновь приняли самое мрачное направление. С того страшного дня нападения совершались еще трижды, и каждый раз враг уходил из-под ударов, оставляя после себя трупы, раненых и сожженную технику. — Свет, Джеки, я так боюсь, что тебя убьют!.. — Отчаянный голос девушки прервался вдруг коротким вздохом, и Джек почувствовал, что Стелла целует его плечи и шею.
— Меня не убьют, — уверенно сказал Джек то, что должен был сказать. — Слушай, это правда, что вы занимаете позиции неподалеку от нас?
— Да, наши ополченцы передислоцируются. — Стелла села рядом, обхватив руками колени. Джек перевернулся на бок и приподнялся на локте. — Ты не рад?
— Конечно, нет, — сердито ответил юноша. — Это фронт, это…
— Мы договаривались, Джеки… — начала Стелла, но Джек оборвал ее почти грубо:
— Ты боишься за меня и хочешь, чтобы я не боялся за тебя?! Особенно теперь… Ты мое счастье, Стелла, ты моя душа, — Джек говорил быстро, горячо, не сводя глаз с внимательно глядящей на него Стеллы, — я не знаю, за что и почему ты дана мне, но потерять тебя или погибнуть — это все равно, это одинаково, Стелла! — Он уже готов был сказать: «Если ты меня любишь, то…» — но понял, что этого говорить нельзя, понял по тревожным глазам девушки. Стелла вздохнула. Прищурилась, вскинула голову. Потом вновь посмотрела на Джека, но уже спокойными глазами, в которых мелькали искорки.
— Здесь, — тихо сказала она, — все вокруг мое. Земля, — она провела рукой по траве, — вот эта стенка и рожь. И вон тот куст. Здесь нет дураков, трусов и подонков. Это ли не часть нового мира, ради которого погиб старый и погибли столько людей? Я не могу просто жить в этом мире. Я должна сражаться за него, прости. Иначе я буду не хозяйкой, а приживалкой. А это не для меня — не для Стеллы Фильги из Фильги-Коттеджа, англичанки и женщины-воина.
— Завтра мы уходим, — сказал Джек. — Они… тот, кто нападал на наших в холмах… он караулит патрули. Мы постараемся, чтобы он вышел на нас, и…
— Не говори, — шевельнулись губы Стеллы. — Лучше иди сюда. Иди ко мне…
Запахи… Сухой земли. Горьких трав от волос Стеллы. Ее нагретой вышедшим солнцем кожи. Влажной травы у стены. Странные, невидящие и ликующие глаза Стеллы. Ее тихий смех, закинутые за голову руки, суматошная жилка под тонкой, чистой кожей на шее.
Опыт у Джека был не особенно большой, но он уже отлично понимал, что и как надо делать, чтобы было хорошо не только ему, но и девушке. И старался. Старался, чувствуя, что Стелле в самом деле хорошо.
И потом они еще долго не выпускали друг друга из объятий, утомленные, но счастливые, словно после тяжелой, приятной работы. Джек чувствовал, что засыпает под стук ее сердца, становящийся все более и более спокойным и размеренным.
— Джеки… — услышал он на грани сна тихий шепот и ответил сонно:
— А?
— Ты спишь?
— Почти… — Его уносило все быстрее и быстрее в искрящуюся, похожую на содовую воду глубину сна, и сопротивляться несущему потоку не было никакого желания. Поэтому в ответ на слова Стеллы: «Я тебя люблю» — он смог лишь чуть-чуть шевельнуть головой…
Стелла тоже чувствовала, что засыпает. Собственно, ей надо было работать, и она совсем уж было собралась осторожно встать, укрыть сопящего Джека курткой и идти… но задержалась. Белокурая голова юноши лежала у нее на плече, губы Джека — припухшие как-то обиженно — были приоткрыты. Стелла скользнула взглядом по отброшенной в сторону, на траву, руке парня — длинные сильные пальцы, узкая ладонь, тонкое мальчишеское запястье… а выше — выпуклые жгуты мускулов на руках и мощные бугры плеч, переходящие в крепкую спину…
«Обратила бы я внимание на него раньше? — Стелла нежно коснулась волос Джека. Тот смешно поморщился и тихо вздохнул. — Он обычный… или нет?.. Завтра он пойдет сражаться. И… что? Нет, дважды терять нельзя…»
А Джеку снился хороший сон. Стелла танцевала босиком на ромашковом лугу — как на картинках, в жизни Джек никогда еще не видел ромашковых лугов, только отдельные робкие цветки, — и за нею летело легкое белое платье — такого Джек никогда на ней не видел тоже.
Он улыбался во сне, слушая, как Стелла поет, кружась.
А Стелла и наяву напевала, глядя на спящего юношу:
А потом
Она ему клялась,
Что вчера
Это был последний раз.
Он прощал…
Но ночью за окном темно —
И она
Улетала все равно.
Он скучал.
Пил на кухне горький чай —
В час, когда
Она летала по ночам…
* * *
«Наймиты империализма» никогда не репетировали. Они также не давали концертов. Они просто пели, когда и где им хотелось, благо слушатели находились всегда и везде. Вот и сейчас Фишер задерживал выход, чтобы дать Андрею, стоявшему с гитарой поперек груди на «сцене» — на плацу роты, допеть:
Один мой друг — он стоил двух,
Он ждать не привык,
Был каждый день его последним из дней!
Он пробовал на прочность этот мир
каждый миг —
Мир оказался прочней…
Ну что же, спи спокойно,
позабытый кумир, —
Ты брал свои вершины не раз!
Не стоит прогибаться
под изменчивый мир —
Пусть лучше он прогнется под нас!
[87]
— Едем, Эндрю! — позвал лейтенант. — Пора!
— Пара минут! — откликнулся русский и перемигнулся со вторым гитаристом. — Вот эту — на дорожку…
Он положил руки на гитару и, глядя прямо в глаза сидящим на земле и стоявшим слушателям, тихо заговорил:
В мире
Крови
И так до черта,
Миру
Не надо
Слез.
Наша вера верней расчета —
Нас вывозит авось.
Нас вывозит Авось.
Нас мало.
Нас адски мало,
А самое страшное — что мы врозь…
Но из всех притонов, из всех кошмаров
Мы возвращаемся на авось…
Остальные подхватили — уже под музыку, и песню странным образом оттенил внезапно развернувшийся в порыве ветра флаг над плацем:
Вместо флейты поднимем флягу,
Чтобы смелее жилось!
Чтобы
Смелее жилось!
Под бессмертным, безумным флагом
И девизом: «Авось!»
И девизом:
«Авось!»
С гулким громом о наши плечи
