Нам открыл сам дядюшка Лучо. Он изобразил улыбку, которая получилась довольно вымученной, поцеловал тетушку Хулию в щеку, потом поцеловал и меня.
– Твоя сестра проснулась, но еще в постели, – сказал он Хулии, указывая на спальню. – Проходи.
Мы с ним прошли в маленькую гостиную, откуда в ясный день были видны семинария иезуитов, набережная и море. Сейчас виднелись размытые очертания семинарской стены и крыши, крытой красной черепицей.
– Я не буду драть тебя за уши, ведь ты уже вышел из этого возраста, – пробормотал дядя Лучо; было видно, что он действительно расстроен и провел бессонную ночь. – Ты понимаешь по крайней мере, во что ты впутался?
– Это был единственный способ не допустить, чтобы нас разлучили, – ответил я заранее заготовленной фразой. – Мы с Хулией любим друг друга. Мы не сделали никакой глупости. Мы все продумали и вполне уверены в правильности своего поступка. Я обещаю тебе, что мы настоим на своем.
– Ты сопляк, у тебя нет не только специальности, нет даже клочка земли для могилы. Тебе придется бросить университет и лезть из кожи вон, чтобы содержать жену, – бормотал дядя Лучо, зажигая сигарету и покачивая головой. – Ты сам себе надел петлю на шею. Никто с этим не смирится. Вся наша семья надеялась, что ты кем-нибудь станешь. Больно сознавать: из-за какого-то каприза ты обречен на прозябание.
– Я не брошу занятий, я закончу университет. Я сделаю все, что сделал бы, не женившись, – заявил я горячо. – Ты должен мне поверить и убедить родственников – пусть и они поверят. Хулия с удовольствием будет помогать мне.
– Во всяком случае первое, что надо сделать, это успокоить твоего отца: он вне себя, – сказал дядя Лучо, мгновенно смягчаясь. Он уже выполнил свой долг – «надрал уши» и, казалось, теперь был склонен помочь мне. – Отец ничего не хочет слушать, угрожает выдать Хулию полиции и еще черт знает чем.
Я обещал поговорить с отцом и попытаться примирить его с фактом. Дядюшка Лучо осмотрел меня с ног до головы: негоже свежеиспеченному супругу ходить в грязной рубашке, мне следовало немедленно искупаться и переодеться, а потом успокоить моих старичков, очень волновавшихся из-за меня. Мы еще немного поговорили и даже выпили кофе, а тетушка Хулия по-прежнему не выходила из комнаты тети Ольги. Я напрягал слух: не доносится ли плач, крики и споры? Нет, ни звука не долетало из-за двери. Наконец появилась тетушка Хулия. Она вышла одна, раскрасневшаяся, как после солнечной ванны, но уже улыбающаяся.
– По крайней мере ты хоть жива и невредима, – сказал дядя Лучо. – Я уж решил, что твоя сестрица тебя за волосы таскает.
– Вначале чуть не залепила мне пощечину, – призналась тетушка Хулия, садясь около нас. – Конечно, наговорила мне ужасных вещей. Но, кажется, несмотря ни на что, я смогу пожить в вашем доме, пока не прояснится обстановка.
Я встал и сказал, что мне надо идти на радио: было бы ужасно именно в это время потерять работу. Дядя Лучо проводил меня до дверей, сказал, чтобы я приходил обедать, и когда, прощаясь, я поцеловал тетушку Хулию, я заметил, что он улыбается.
Я помчался в магазинчик на углу позвонить кузине Нанси. Мне повезло: она сама взяла трубку. Услышав меня, она онемела. Мы договорились встретиться через десять минут в парке Саласар. Когда я примчался, она уже была на месте, сгорая от любопытства. Прежде чем она мне что-либо рассказала, я вынужден был описать ей все наше приключение в Чинче и ответить на бесчисленные совершенно пустячные вопросы – в каком, например, платье была тетушка Хулия на свадьбе. Что Нанси очень понравилось и над чем она хохотала до упаду (хотя и не поверила мне), была слегка измененная мною версия о том, что зарегистрировавший нас алькальд был негр-рыбак, полуголый и босой. После этого я наконец добился, чтобы она сообщила мне, как встретила новость вся наша семья. Произошло то, чего и следовало ожидать: беготня из дома в дом, бурные семейные совещания, бесконечные телефонные звонки, потоки слез. По всему было видно: мою мать успокаивали, навещали и выражали ей сочувствие так, будто она потеряла своего единственного сына. Ну а саму Нанси затравили расспросами и угрозами, полагая, что она наша сообщница, и требовали, чтобы она сказала, где мы находимся. Но Худышка уперлась и категорически от всего отказалась, она даже пролила немало крокодиловых слез, и это заставило родню засомневаться в ее соучастии. Нанси тоже была обеспокоена поведением моего отца.
– И не вздумай встречаться с ним, пока он не отойдет, – предупредила она. – Он в такой ярости, что готов стереть тебя в порошок.
Я спросил ее относительно квартиры, снятой мною, и опять поразился ее практичности. Сегодня утром она уже говорила с хозяйкой квартиры, там надо было отремонтировать душ, поменять и покрасить двери, так что раньше чем через десять дней помещение не будет пригодно для жилья. У меня упало сердце. По дороге к дому стариков я думал, где же мы, черт возьми, будем скрываться целых две недели.
Так и не решив этой проблемы, я пришел к дедушке и бабушке и застал у них мать. Она сидела в гостиной и, увидев меня, картинно зарыдала. Она крепко обняла меня и, целуя в глаза, щеки, теребя пальцами мои волосы, полуохрипшая от слез, все повторяла с безграничной жалостью: «Сыночек, мальчик мой, солнышко мое. Что они с тобой сделали? Что с тобой сделала эта женщина?» Я не видел ее почти год и, несмотря на слезы, отметил, она помолодела и похорошела. Я сделал все возможное, чтобы успокоить ее, и заверил, что со мной никто ничего не делал и я сам по собственной воле решил жениться. Она и слышать не могла имени своей столь неожиданной невестки, при одном упоминании которой рыдания становились еще безутешнее. Временами на мать находили приступы ярости, и тогда она называла тетушку Хулию «эта старуха», «нахалка», «разведенка». Глядя на эту сцену, я вдруг понял одну вещь, которая прежде не приходила мне в голову: гораздо больше, чем сплетни, мать огорчал религиозный вопрос. Она была ревностной католичкой, и ее не столько волновал возраст тетушки Хулии, сколько то, что она была разведена (стало быть, ей запрещалось вторично вступать в церковный брак).
Наконец с помощью дедушки и бабушки мне удалось успокоить мать. Старички были на редкость участливы, доброжелательны и скромны. Дедушка ограничился тем, что сказал, целуя меня, как обычно, в лоб: «Ну, поэт, наконец-то ты явился, а мы уже беспокоились». А бабушка после долгих объятий и поцелуев спросила меня на ухо с хитрецой: «А Хулита здорова?»
Приняв душ и сменив белье – какое облегчение сбросить одежду, в которой щеголял не один день! – я смог поговорить с матерью. Она перестала плакать и уже пила чай, приготовленный бабушкой. Старушка сидела возле нее на подлокотнике кресла и гладила по голове, будто маленькую девочку. Я попытался вызвать у матери улыбку шуткой, правда, весьма дурного вкуса («Мамочка, но ведь ты же должна быть довольна – я женился на твоей давнишней приятельнице!»), потом коснулся самых тонких струн, поклявшись, что не брошу занятий и защищу диплом юриста, а возможно, даже изменю свое мнение относительно перуанских дипломатов («Те, кто не идиоты, – гомики, мамочка!») и пойду работать в министерство иностранных дел, о чем она всегда мечтала. Постепенно мать оттаивала и, хотя лицо ее сохраняло скорбное выражение, стала спрашивать меня об университете, о моих отметках, о работе на радио, даже пожурила меня за неблагодарность: ведь я так редко ей писал. Отцу, сказала она, я нанес ужасный удар: он тоже мечтал о великих моих свершениях в будущем и потому не позволит, чтобы «эта женщина» разбила мне жизнь. Он уже советовался с адвокатами: брак не считается действительным, он может быть расторгнут. А тетушку Хулию могут обвинить в растлении малолетних. Мой отец был в такой ярости, что отказался от встречи со мной, иначе произойдет «что-нибудь ужасное». Он требует, чтобы тетушка Хулия немедленно покинула страну, в противном случае ее ждут неприятности.
