Яков, Яков, Яков,
Батюшка ты наш,
Что ж вы не просите,
Что ж вы не просите,
Что ж вы не просит
Пана Бога за нас?
Вы же наши хатки выстроили,
Нашу землю выкупили,
Нас бы в землю отвозили,
В нашу землю нас,
В нашу землю нас.
Казаки подхватили:
В нашу землю нас,
В нашу землю нас!
И с той стороны частокола донеслось:
В нашу землю нас,
В нашу землю нас.
Глава 9
Жребий
В степи горел костер, потрескивали ветки. У огня ссорились трое казаков.
— Я первый ее увидел, значит, моя, — говорил один из них, старший.
Пламя освещало его обветренное широкое лицо. Маленькие глазки, будто изюмины, воткнутые в тесто, посверкивали из темноты. Он наклонился к девушке, которая лежала на голой земле, укрытая белой казачьей рубахой. Возле девушки, будто охраняя ее, стояла на коленях старуха. Казак протянул к девушке жилистую волосатую руку, но старуха его оттолкнула.
— Ну и что, что ты первый? — сказал другой казак. — Ты увидел старую ослицу, не разобрал, что это молодой жеребенок. Ты принял ее из засады за старуху-казачку, но только я понял, что это молодая еврейка. Я снял платок с ее головы, вытер с лица грязь, которой ее измазала старая колдунья. Ты видел слепую кобылу, хромую ослицу, а я увидел голубку-красавицу! Так чья же она, моя или твоя?
Карие глаза на круглом, простоватом лице парня смело глядели из-под высокой папахи.
— А я говорю: мы втроем их нашли, значит, они принадлежат нам всем. Так будет по-товарищески, по-казацки, — отозвался третий. Он не злился, не кричал, как другие, говорил спокойно и уверенно. На нем не было рубахи, и красные отблески огня переливались на его бронзовом теле. Он поджаривал на костре кусок свиного сала, наколотый на пику, капли сала шипели углях. Глубоко посаженные черные глаза, высокие скулы, вислые рачьи усы, чуб, закрученный за ухо, — все это придавало ему жестокий, устрашающий вид, казалось, улыбка никогда не появлялась на его костистом, пепельно-бледном лице.
— Всем? Нет, братец, либо одному из нас, либо никому, — возразил молодой.
— Эх, молоко на губах не обсохло, а спорит со старшими. Что за времена! — вздохнул первый казак.
— Раз так, убить ее, — решил тот, что поджаривал сало.
— Жаль убивать, братцы, — сказал старик. — Лучше отведем ее к татарам, у хана нет такой в гареме. Он за нее золотом заплатит, а мы поделим.
— А кого еще ему отдашь? Жену и дочерей? Что делается, казаки прислуживают татарам. Хмельницкий совсем запродал нас неверным. Не может казак оставить себе красивую девушку, все отдай хану! Вот что, братцы, или пусть достанется одному из нас, или убьем. — Полуголый казак вытащил из-за пояса расшитый мешочек, высыпал из него кости. — Давайте поступим по-казацки: бросим жребий. На кого он укажет, того и счастье: тому она и будет принадлежать. Не дело казакам ссориться из-за красивой еврейки.
— Хорошо сказал. Кому кости выпадут, тот ее и возьмет, чтобы не было среди нас вражды и зависти.
Молодой казак молчал, размышляя. Смотрел бархатными глазами на белую рубаху, под которой лежала пленница.
— Ну что, братец, согласен? Как Бог решит, так и будет, тому она и достанется. Если не тебе, не беда. Скоро у тебя евреек будет, как овец в хлеву. Кривонос поведет нас на Тульчин, туда сбежались евреи со всей Украины. Выберешь себе девушек, сколько душа пожелает.
Парень наклонился к огню, встряхнул кости и бросил:
— Три, восемь, пять.
— Шесть, три, десять.
— Хорошо выпало!
— Пять, восемь, двенадцать! — хохоча выкрикивали казаки, и эхо разносило смех по ночной степи.
Под белой казацкой рубахой лежала Двойра, смотрела, как казаки бросают кости в свете костра. Она поняла, что играют на нее, что она стоит на кону. Но Двойра ни минуты не сомневалась, что Бог ей поможет. Шлойме сказал перед расставанием, что Бог соединит их и они снова будут вместе. Воспоминание о счастье, которое она узнала с мужем, о времени, проведенном вдвоем, не давало Двойре утратить мужество. Она верила, что их беды закончатся и она вернется к Шлойме.
— Три, шесть, пять, — доносилось до нее.
— Семь, три, восемь.
— Ха-ха-ха!
— Четыре, восемь, двенадцать! — летели крики в ночную даль.
Вдруг черная тень поднялась из травы, опустилась на колени возле Двойры. А ведь казалось, что старуха уже не придет в себя после страшного удара, который нанес ей обозленный казак.
— На свои души играйте, на своих матерей, а не на мою девочку, моего ребенка родимого! — выкрикнула Маруся, склоняясь над Двойрой и обнимая ее. — Радость моя, душа моя, увидишь, Бог нам поможет, будут они огнем гореть. Совсем озверели казаки, Бога забыли, матерей своих забыли. Ни царя у них нет, ни закона. Чтоб вас гнев Божий поразил громом и молнией, чтоб земля вас поглотила, чтоб вам гореть адским пламенем, сукины дети!
— Замолкни, старая ведьма, чертова прислужница.
— Может, язык ей отрезать?
— Лучше голову, вернее будет.
А из-под белой рубахи выглядывали блестящие, черные глаза, смотрели в небо с верой, что там, среди звезд, сидит Тот, Кто все видит и все знает. Двойра понимала одно: она не хочет умереть. Она будет бороться за жизнь до конца, так она обещала Шлойме. Не ради себя, а ради него, своего мужа, чтобы удостоиться стать матерью его детей.
Казаки снова бросили кости.
— Последний раз.
— Три, шесть, пять.
Двойре вспомнилось праздничное утро незадолго до того, как пришла беда. Вспомнилось, как зеленые ветки деревьев заглядывали в окошко их дома. Она видит: вот сидит Шлойме, углубившись в Талмуд, раскачивается, читает вслух, нараспев. Его голос звучит у нее в ушах. А она стоит перед сундуком, наряжается для мужа. Нет, не для мужа, а для Бога, чтобы пойти на молитву. Надевает праздничные украшения, которые Шлойме привез ей из Люблина. Подходит к нему, и он кладет руку ей на голову, смотрит в глаза.
От костра идет шум, выкрики, дикий, нечеловеческий смех. Она не знает, что там происходит, но понимает: сейчас, в эту минуту, решается ее судьба.
Полуголый казак поднялся, молча подошел и, наклонившись, сдернул белую рубаху, под которой лежала Двойра. Звезды на ночном небе увидели скорчившееся, неподвижное женское тело, едва прикрытое рваной одеждой.
— Не подходи, не трогай мою деточку! Глаза тебе выцарапаю! — Как разъяренная дикая кошка, бросилась Маруся между Двойрой и казаком, вытянув вперед руку.
Она хотела еще что-то сказать, но послышался звук удара и Маруся со стоном рухнула на землю:
