Все народы окружили меня, именем Господа
повергну их.
Окружили, снова окружили меня, именем Господа
повергну их.
Окружили меня, как пчелы, и угасли, как огонь
в терновнике,
Именем Господа повергну их.
[42]
Голоса евреев слились с голосами церковного хора: жертва и убийца вместе возносили Богу хвалу в этот ясный, солнечный день. Но вскоре хор замолк. Поп взял знамя с ликом Иисуса, воткнул в зеленый холмик. Рядом со знаменем встал хилый низенький человечек с бледным, болезненным лицом, страдающий от жары в длинной меховой бурке. С минуту Кривонос смотрел на евреев, которые, держась за руки, пели все громче, вдохновеннее и не замечали ни его, ни знамени, ни казаков с саблями, булавами и пиками. Уже не здесь были пленники, они видели другие картины, слышали другие голоса, им не было дела до того, что творится вокруг.
Кривонос растерялся перед поющими евреями, он не мог понять радости, сияющей на их лицах, и стоял в удивлении, не зная, что делать. Страх читался на его болезненном лице. Поп подал гетману крест.
Кривонос оробел еще больше, смотрел то на казаков, то на евреев. Потом поднял крест над головой и наконец почувствовал себя увереннее.
— Евреи! — возгласил он. — Кто подойдет и поклонится кресту, останется жив!
Никто не двинулся с места. Евреи не видели, кто стоит перед ними, не слышали, что он говорит. Никто не обращал внимания на Кривоноса и его казаков. Вдохновенно звучали голоса среди деревьев, в небо летело:
Песнь радости и спасения в шатрах праведников:
десница Господа творит силу.
[43]
— Евреи, снова обращаюсь к вам. Слышите меня? Кто хочет остаться в живых, пусть подойдет и поклонится кресту.
Десница Господа поднята, десница Господа
творит силу.
[44]
Все громче звучало пение в саду. Уверенность снова покинула Кривоноса. Он растерянно посмотрел на попа.
— Бесов наслали они на тебя, прогони их, сделай святое дело, — сказал поп и трижды перекрестил гетмана.
— В последний раз обращаюсь к вам: кто примет христианскую веру, останется жив. Подходите к кресту!
Этот день создал Господь, чтобы мы радовались
и веселились сегодня.
Этот день создал Господь, чтобы мы радовались
и веселились сегодня,
[45]
— прозвучало в ответ.
Кривонос стоял, снова не зная, как поступить, и смотрел на попа.
— Делай святое дело, — опять перекрестил его поп.
— Бей их, казаки!
Громкое «ура» пронеслось по саду, и казаки бросились на евреев. Сверкали сабли, мелькали пики, взлетали булавы и обрушивались на людей. Евреи, обнявшись, выкрикивали: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один!»
Казалось, молитва вот-вот заглушит крики казаков, но один за другим голоса замолкали, гасли, как догоревшие свечи. На растоптанной траве, среди срубленных веток, лежали целые семьи: отцы, матери, дети. Смешалась их кровь, и вместе отлетели их души с единым возгласом «Слушай, Израиль».
Четырнадцать сотен мужчин, женщин и детей перебили казаки в этот день. Остальных татары угнали на невольничьи рынки. Но ни один не купил себе жизнь ценой отказа от своей веры.
* * *
Под деревом, на растоптанной траве лежал мертвый глава злочевской общины. Его глаза были открыты, устремлены в небо. Лицо с побелевшими губами, сильно постаревшее за последних два месяца, выглядело мужественным и уверенным. Трудно было поверить, что это загорелое, обветренное лицо мертво, так как на нем сияла спокойная, радостная улыбка.
Может быть, потому, что рядом лежала Юхевед. Но ее лица было не разглядеть, она спрятала его на груди мужа…
В саду стало тихо, как в степи. На траве и опавших листьях среди срубленных ветвей и раздавленных плодов валялись человеческие тела, искалеченные, изрубленные. Можно было принять их за ворох старой одежды, перемазанной грязью и кровью. Но тут и там виднелись лица: мужское, с пейсами в запекшейся крови, женское, с прикрытыми глазами, детское, словно уснувшее. И на всех лицах — тихая, счастливая улыбка, как будто люди не умерли, как будто они видят и слышат что-то нездешнее, неземное…
* * *
На зеленом холмике стояло знамя с ликом Иисуса. Кривонос забыл его, когда отправился в город, чтобы вырезать христианское польское население.
Глава 15
В саду
В саду у матери казака Еремы пахнет медом. Пчелы гудят перед стоящими среди деревьев ульями, вьются над белыми цветами. Гнутся ветки под тяжестью спелых плодов. Сливы падают на землю, но никто их не подбирает, они валяются в траве, распространяя запах гнили. В саду бродят две-три черные овцы, лениво пощипывают траву, лижут друг друга языком. Вразвалку, степенно, будто по важному делу, шествуют жирные утки, раскачиваются на коротких лапках. Вот пытается взлететь гусь, разворачивает крылья, гогочет, но натыкается на спящую собаку, испуганно отскакивает в сторону и затихает.
В саду среди овец, уток и гусей ходит Двойра. На ногах у нее позвякивают бубенцы, которые надел Ерема, чтобы она не сбежала, чтобы все время слышать, где она. Вместо чепца на ее голове закрывающий лицо платок, как у казачки. Грустная бродит Двойра, идет к речке, текущей за садом, садится на берегу, смотрит в воду.
Но Ерема не дает ей остаться одной. Он подходит, садится рядом:
— Что ты грустишь, моя красавица? Все своих забыть не можешь. Заколдовала ты меня, сердце мое отравила. Горе мне, что мне делать?
— Замолчи, Ерема, ты ведь обещал, что не будешь меня мучить, дашь мне до свадьбы оплакать моих родных.
— Правда это, правда, обещал, но ничего не могу поделать, сохну по тебе. И наш хлеб ты есть не хочешь. Презираешь нашу пищу, ешь только то, что тебе твоя няня готовит, а ты ведь невеста моя.
— Я обещала мертвым, Ерема, что буду соблюдать наш закон, до тех пор пока от них не уйду. Позволь мне, Ерема, соблюдать наш закон, ты ведь добрый, ты меня любишь.
— Люблю тебя, Двойра, люблю, умереть за тебя готов. Злодеяние совершил ради тебя, брата своего убил. Скажи только, на край света с тобой пойду. Уйдем от людей, поселимся в глуши, ручеек будет течь перед нашим домом, красные маки будут цвести под окном. Я тебе служить буду, а ты будешь моей царицей. Ой, царица моя, ангел мой, голубка моя ясная! Что ты со мной сделала? Разбила ты мое сердце. — Парень наклонился к Двойре, взял ее лицо в ладони и вдруг расплакался, как ребенок.
