Вернувшись в «гимнастический зал» в Римском Лагере, расположенный на холмах над Глэмбером, Лэнгриш находит там только какого-то бродягу. Хоть этот старый вояка и помечен татуировкой со змеей, отличающей членов учебного батальона, он мало склонен верить в рассказ Лэнгриша о военных приготовлениях. Снова оказавшись на следующее утро в городе и обнаружив пропажу бумажника, Лэнгриш вспоминает эту встречу — «грубоватое добродушие бродяги, предложенные им «какава» и постель, внезапно зародившееся доверие и краткая, мимолетная приязнь», — сравнивая ее с «преждевременным цветком, увядшим в бутоне». Брук не позволяет своему герою ясно высказаться о той сексуальной притягательности, которую имеет для него неофициальная военная инициатива, явно стремящаяся возродить доблести «старомодного» солдата после ставшей популярной в годы войны «слюнявой чуши» о превосходстве образованного новобранца с «гражданки». Как и в автобиографических текстах Брука, притягательность грубого и мужественного вояки в глазах не уверенного в себе буржуа излагается топографически.
Попытки влиться во все более неуловимую армию Арчера в конце концов предстают Лэнгришу упущенной возможностью сбежать от «тусклого и ограниченного существования». Однако Брук продолжает обыгрывать в романе тему внутреннего конфликта, порожденного идеализированными представлениями о военной службе, перенося психологические барьеры и тайные желания Лэнгриша на изменившийся облик Клэмберкрауна — «белого пятна» на карте области. Так никому и не послужившие оборонительные позиции, оставшиеся со времен недавней войны, символизируют «некое странное ожидание, словно их покинутость — лишь временное явление». Тревожное чувство, порожденное попыткой объяснить признаки послевоенной оккупации, симптоматично для утраты собственной воли, сопровождающей улетучивающуюся надежду освободиться от обостренного чувства самосознания в мире армейской дисциплины. Но по прошествии часа «Ч» для записи на сверхсрочную службу именно препятствие из колючей проволоки вызывает у него чувство «безутешного отчаяния», превращающего его из штатского в военного. Обнесенная оградой землянка, которую Лэнгриш исследует из чувства «давнего любопытства», оборачивается туннелем, выходящим на территорию, где царит военное положение. Проникая в остаточно военизированный пейзаж, он безвозвратно попадает в мир хаки.
Несмотря на протесты Брука, роман был назван «кафкианским». Однако тщетные попытки Лэнгриша опротестовать свое насильственное зачисление перед лицом военных властей, чьи административные процедуры не допускают существования невоенных привилегий, основаны на естественной реакции людей на мобилизацию и введение военного положения во время Второй мировой войны — процессы, признаки самодовления которых поразили многих своей безотносительностью к какой-либо заявленной или понятной военной цели. Истории из сборника Джулиана Макларена-Росса «К пайку в довесок» (1944) — занимательные и язвительные рассказы современника о зачисленных в армию гражданских, попавших в ловушку предписаний, составленных автономным и полновластным военным режимом. В продолжение рассказа «Армейские коновалы», где Макларен-Росс как нельзя лучше изобразил бесчеловечную атмосферу бюрократии и идиотизма, на которую обречен тот, кто некогда был личностью, а теперь является солдатом, Лэнгришу отказывают в медицинской помощи, потому что «армия больше не признает психотерапию».
Переместив акцент в дилемме Лэнгриша с того, как бы ему записаться в армию, на то, как бы ему из армии вырваться, Брук, прибегая к чередованию состояний покорности и отвращения, доводит своего героя до новой вершины отчаяния, перетасовывая противоречивые мотивы своих собственных зачислений на военную службу и уподобляя их политическому кошмару. Фантазийная военизация английской флоры и фауны обретает буквальный смысл, а психологическая раздвоенность оборачивается «чрезвычайкой», при которой «любое положение — военное»: «в наше время уж точно нет особой разницы между состоянием войны и состоянием мира». В этих обстоятельствах отвращение Лэнгриша к «грубой близости с сослуживцами», «непристойной фантасмагории убожества» ослабевает по мере его приобщения к регламентированному существованию, «монотонному армейскому говору», похожему на «грубый домотканый холст дружелюбия»; он начинает испытывать «превратную и необъяснимую радость от вынужденной своей неволи».
Однако дезориентирующий опыт Лэнгриша по разделению с армией контроля над самим собой неубедительно разрешается в эдиповой схватке. «Знак обнаженного меча», как и «Козел отпущения», теряет в качестве из-за требований романной развязки. Возвращение Лэнгриша в материнский дом — последний акт сопротивления внешней власти. Спасаясь от наказания, он, как ему кажется, освобождается из «запутанного, двоящегося мира» оккупированного Кента. Но оказывается, что и его прошлое тоже исчезло: дом словно бы пережил годы запустения, оставившие «полусгнившее месиво» ужина, некогда приготовленного для него матерью, и ее полуразложившийся труп. Плоть Лэнгриша изменилась тоже: теперь он помечен татуировкой — изображением «ужасной змеи с ядовитыми зубами, обвившей обнаженный меч». Этот знак — клеймо гомосоциального товарищества, упразднившего классовые границы — поскольку им щеголяют даже члены офицерской касты, включая Роя Арчера — и, во временном срезе, напоминающее друидский амулет из Глэмберского музея и портрет отца Лэнгриша, где тот «сжимает рукоять шпаги». «Врожденная нерешительность» Лэнгриша исчезает, как только завершается его инициация в этот коллектив. Арчер возвращается к дому Лэнгришей с новостями о том, что «те… наступают» и устроили свой штаб в старом клэмберкраунском пабе. Лэнгриш, готовый дать отпор военным, желающим его арестовать, стреляет в своего вербовщика. Убийство человека, воплощавшего для него авторитет, открывшего и затем закрывшего ему вход в мир хаки, в сочетании с требованием обещания «пройти через это» — плачевное сведение на нет всех отточенных и умно проработанных в романе загадок. «Безмятежное счастье» Лэнгриша, когда, «волевой и целеустремленный», он ощущает, как прошлое сливается с будущим в «этом жизненном миге», граничит с пародией на современную Бруку беллетристику о войне — такую, как «За гранью страха» Джека Линдсея (1943) с его одобрением насилия и насильственной смерти. В книге Линдсея идеологические, политические идеи превращают процесс убийства в некий способ перейти в иное состояние. Бруковская версия смерти — в такой же степени неполное и идеализированное разрешение глубинных противоречий, но у него они существуют на уровне физиологической притягательности авторитарной власти.
Не следует истолковывать произведения Брука только лишь как этиологию и таксономию сексуальной маргинальности (хотя он и возвращается к этим темам в своих последующих романах о периферии «гомокоммунистической» литературной культуры 1930-х годов — «Смерть героя» (1953) и «Традиционное оружие» (1961)). Перенося сексуальную притягательность оденовских солдат, что «толпятся в пабах, прелестно одеты» (в соседнем с Фолкстоуном Дувре, сомнительном и опасном), в декорации английского сельского детства, Брук в своей прозе подразумевает комплексные взаимоотношения между идеями английского пейзажа и фантазиями о военных. Он провоцирующе буквально интерпретирует интуитивное заявление поэта о том, что Дувр не построен человеком, а пророс из какого-то «неопределимого грязного корня в глубине материка».
