* * *
Мать вернулась с полбуханкой хлеба, которую она разломила на три части. Я с такой жадностью вгрызся в свой кусок, что не мог закрыть рот.
— Подавишься! — крикнула мать. Андя Кац протянула мне кружку с водой.
— Что у Нюси? — спросила она.
— Они у Табачинских. Ковры, стулья, шкафы. Я забыла, что такое вообще существует. Живем, как нищие, — вздохнула она.
Андя Кац оглядела кухню.
— Держи. — Мать отдала мне свой хлеб.
После завтрака, когда Андя Кац пошла покупать пуговицы (к Сальке Крохмаль), явился пан Рыглинский с нашего двора.
— Добрый день, здравствуйте, пани Андя. Слава Богу, что вы живы! И он.
— Я не отпускала его от себя ни на шаг. Всегда говорила: если умереть, так вместе.
— Чудо, чудо!
— Но Ромусь погиб. — Мать расплакалась.
Пан Рыглинский перекрестился.
— У меня кровать пани Терезы, — сказал он. — Только без матраса.
Мы сразу же пошли к нему за кроватью. На улице, опасаясь детей, я смотрел в землю. Но видел только большие ноги, и поэтому осторожно поднял голову. Во дворе я узнал дверь со следами мезузы.
— Грач… он в Бориславе? — спросила мать.
— Да.
Мы возвращались с кроватью тем же путем. Пан Рыглинский шел первым, высоко поднимая ноги. Тихонько позвякивали расстегнутые пряжки его атласной жилетки. За спиной он держал изголовье кровати, а мы с матерью тащили ее сзади за лакированные ножки. Кровать плыла, покачиваясь с боку на бок, как гроб без крышки. Хотя мы часто останавливались передохнуть, у меня дрожали ноги и болели колени. Труднее всего было внести кровать в Андину комнату. Мать испугалась, что она не войдет.
— Войдет, — успокоил ее пан Рыглинский и стал снимать дверь с петель. — Коли ко мне вошла, и сюда войдет.
* * *
В полдень мы с матерью пошли на кладбище искать могилу отца. Мать все время поправляла волосы. Я никогда не был на кладбище и боялся, что там крысы — живут в лабиринтах под землей. Когда мы сидели в колодце, я все время трогал сырые стены, чтобы убедиться, что оттуда не вылезает крыса.
Мы дошли до места, где лежали обломки камней. Мать сказала, что это остатки надгробных плит, которые свалились с телег, когда уничтожали кладбище. Памятники разбили тяжелыми молотками на куски гранита. Сделали это сами евреи, которых сюда пригнали немцы.
— Когда-то здесь были ворота, — сказала мать, проходя между торчащими из земли остатками кирпичных столбиков.
Дорожки заросли травой. Стволы срубленных деревьев были покрыты мхом. Не похоже, чтобы здесь недавно копали. Отцовской могилы нигде не было. Мать соскребала с камней глину в поисках древнееврейских букв. Но либо букв было слишком мало, либо фамилии были ей незнакомы. Да и лежали тут в основном бедные евреи с Нижней Волянки. В конце концов она все-таки нашла что-то знакомое и, ориентируясь по разбитым надгробьям, чуть ли не бегом бросилась вперед. Я догнал ее, только когда она остановилась.
— Тут лежит бабушка Миня, — сказала она. — Какое счастье, что она не видит своей могилы.
Я оглянулся. На каменной плите, напоминавшей тротуар, стоял отец. В темном костюме в полоску, с белым платочком в кармашке. В галстуке серебряная булавка. Он нагнулся и поднял с земли блестящий камень.
«В каждом камне есть кристаллы, — сказал он матери, которая стояла рядом со мной. — Можно их выплавить, и тогда в камне останутся дырки».
Мать вынула платочек у отца из кармашка и, встав на цыпочки, смахнула каменную пыль, осевшую на лацканах и на плечах. Он с улыбкой покачал головой, и мы отправились в кондитерскую есть пирожные.
* * *
По могилам прыгали птицы.
Со стороны города приближался мужчина и два мальчика, тащившие тележку на колесиках. Они въехали на кладбище и остановились неподалеку от нас.
Мужчина снял с тележки лопату и воткнул в землю. Внимательно приглядевшись, направился к нам.
— Дочка Манделя? — неуверенно спросил он.
Мать кивнула.
— Какая радость увидеть кого-то живым! — сказал он. — Я — Майер.
— Я вас узнала, — ответила мать.
— Там, на тележке, моя жена, — продолжал мужчина. — Умерла в укрытии, когда ей делали выскабливание. Вот, привезли похоронить. До сих пор лежала в лесу.
Мы посмотрели в сторону тележки. Мальчики рыли могилу.
— Сыновья, — пояснил он.
Ночью на Терезиной кровати под нами трещали доски; ворочаться приходилось осторожно, чтобы не насажать заноз. Лежа на левом боку с подтянутыми к подбородку коленями, я воображал себя гусаром. С мечом в руке, летел на огромном коне. Цокали копыта. Шумели крылья, и гремели доспехи тех, кто мчался за мной. Враг убегал так быстро, что его не было видно. Однако я забыл про копья и вынужден был прервать атаку. С мечами и копьями мы снова понеслись вперед. А поводья? Я на скаку пригнулся к конской гриве и схватил поводья зубами.
На следующее утро пришла Хирнякова. В пальто и бумазейных перчатках. Обняла мать одной рукой; в другой она держала бумажную сумку.
— Какое счастье, что вы живы! — закричала она. — И он! Матушка моя говорит, это истинное чудо.
— Другие матери бросали детей, но я не из таких.
Хирнякова повернулась и положила на стол сумку, из которой посыпались спичечные коробки.
— Это вам, — сказала она. — У меня целый ящик — от немцев.
Андя Кац собрала спички и поставила сумку на буфет рядом с книгой.
— Моя двоюродная сестра, — представила ее мать.
Женщины обнялись, тряся косами.
— Еще какие-нибудь дети уцелели? — спросила Хирнякова.
Мать начала перечислять, загибая пальцы:
— Рутка Сак. Ей десять. Марьянек Крайсберг. Четыре года. Сидел в укрытии с матерью. Юрек Пордес. Пятнадцать. Сын инженерши Пордес, она теперь официантка в столовой НКВД. Ну и дочурка Таненбаума… Сколько же ей?
— Пять, — сказала Андя Кац.
— Андя, — сказала мать, — пряталась с Таненбаумами.
— Жив еще маленький Вайс, — вспомнила Андя Кац. — Он был на арийской стороне.
Хирнякова вытерла перчаткой глаза и сказала:
— Матушка приглашает вас с сыном на обед.
— На обед? — удивилась мать. — Да ведь она нас не знает.
— Она говорит, вы голодные.
— Когда? — спросила мать.
— Сегодня.
Во второй половине дня, на Панской, возле моста через Тисменицу, в домике с белыми занавесками мы сели обедать. На столе, накрытом скатертью, стояли четыре глубокие тарелки. У каждого была своя ложка и вилка, но ножей было только два (у мамули Хирняковой и у моей мамы). Матушка Хирняковой принесла из кухни кастрюлю украинского борща и корзинку с хлебом. Мать попросила тряпочку и подстелила ее под мою тарелку.
