— Что с Тшебиней? — Мать старалась разглядеть собственные икры.
— Назначение подписано. У тебя будет вилла и сад.
— Кто всем этим будет заниматься?
— Садовник.
Зазвонил телефон. Нас вызывал Краков.
— С Новым годом, — обрадовался Михал. — И вас тоже, коллега.
В зеркале у меня были толстые щеки. Недавно мамина портниха вставила мне клинья в брюки, чтобы они застегивались.
— Политическое убежище?! Когда? — вдруг закричал Михал.
— Что случилось? — спросила мать.
— Винклер убежал.
Когда приехал «адлер», я надел пальто, сшитое паном Хурлюшом. Мать сказала, что я могу проводить их на бал. Они с Михалом сели сзади. Вскоре фары осветили стадион, и мы выехали из Литоты. Где эта Тшебиня? Почему мы постоянно переезжаем с места на место? Я барабанил торчащими из рукавов пальцами.
* * *
Возвращаясь из Катовице, пан Лытек зашел в закусочную. Кружка горячего пива с малиновым соком. Туда же он влил стакан водки.
— И ему что-нибудь, — сказал он буфетчице.
— Чаю? — спросила она.
— Только крепкого.
Длинными ложечками мы размешали свои напитки.
— С Новым годом!
— И вас с Новым годом.
— Ты хорошо выглядишь. — Он стер с губ пену.
— Мама говорит, чтобы я ел, потому что у меня слабые легкие.
— Мама знает, что делает.
— Где эта Тшебиня?
— Под Краковом.
— Вы там были?
— Нет.
Сын нефтяного короля
Утром
Проснувшись, я увидел пустую клетку с открытой дверцей. Черная птица сидела в картонной коробке на подоконнике. Я гостеприимно откинул одеяло. Она вспорхнула и села ко мне на грудь. Приподнимаясь и опускаясь в такт моему дыханию, для равновесия крепко вцепилась в меня коготками.
Птицу я нашел возле курятника. Волоча по земле крыло, она убегала от петуха, которого боялись даже собаки. Я осторожно принес ее в кухню.
— Это галка, — сказала Альбина.
— Галки говорят?
— Не меньше тебя, — засмеялась она.
Вскоре галка начала летать по комнате. Жила в коробке, где стояла мисочка с водой и тарелочка с зернами. Мать, опасаясь, что она полетит в глубь квартиры и загадит ковры, купила на базаре в Хшануве клетку. Но птица предпочитала коробку.
С тех пор как мы поселились в Тшебине, Альбина жила у нас в домработницах. Ей было восемнадцать лет. Ходила она быстро и бесшумно, в туфлях, надетых прямо на голые, поросшие белым пушком ноги. Из пышных рукавов торчали худые сильные руки. Светлые волосы она на ночь накручивала на бумажные папильотки, чтобы получились кудри. Носила косынку под цвет фартука, который сзади завязывала бантиком. Но когда выбегала к Болеку, который, привезя Михала, разворачивал во дворе «фиат», срывала косынку с головы. У нее были голубые глаза с белыми ресницами и острый нос. Когда она радовалась или волновалась, на бледном веснушчатом лице вспыхивал румянец.
Утром в открытых окнах проветривались подушки, взбитые ударами ладоней. Среди мебели летал гусиный пух. Альбина подбирала с пола грязные рубашки и носки и складывала на расстеленных простынях. Белые узлы с большими ушами бросала в шкаф. Натирала паркет, скользя по нему на войлочных квадратиках.
Мать заползала под кровать, чтобы показать ей пыль. Альбина тоже туда заползала; из-под кровати с двух сторон торчали их ноги.
Когда я пришел в кухню завтракать, мать села около меня с вилкой и сложенной вчетверо тряпочкой. Альбина сняла с огня сковороду с глазуньей и кусочками поджаренной картошки, вокруг которых стреляли пузырьки масла.
— Осторожнее, может брызнуть в глаз! — предупредила меня мать.
Я откусил кусок хлеба, обмакнутого в масло.
— Не запачкай брюки! — Мать тряпочкой вытерла мне подбородок.
Я наклонился над тарелкой.
— А это? — Она ткнула вилкой в поджарку.
— Самое вкусное. Оставил на закуску.
— Михалу вчера очень понравилась картошка. Попросил добавки. Но я спрятала для тебя.
Она подцепила вилкой румяный кусочек и сунула мне в рот.
— Мама!
— Вы только поглядите, какой взрослый! — рассмеялась Альбина.
Мать расстегнула ремешки моего портфеля. Положила в портфель второй завтрак, завернутый в бумагу.
— Никому не давай. Сам все съешь.
Я вышел во дворик, отделенный от большого двора каретным сараем, а от сада — курятником. Раз в неделю Альбина бегала туда за курами. Бросаясь на землю, хватала первую попавшуюся за шею и, придушив, несла к садовнику, который перед теплицей выстругивал топором подпорки для помидоров и фасоли. Голову с клювом она выбрасывала в мусор, потому что мать терпеть не могла куриные глаза. А все остальное обливала кипятком, чтобы легче было ощипывать. В курятнике жили куры с цыплятами. Недавно петух заклевал цыпленка с белым гребешком.
Через калитку в железной ограде я вышел на улицу. Впереди и позади меня по засохшей, твердой как камень грязи топали дети. Дорога вела в гору, мимо лавочки пана Пиотровского. Тут я пил оранжад. Проволочная защелка освобождала фарфоровую крышечку, которая отскакивала вместе с резиновой прокладкой, и сладкие пузырьки лопались на носу. Пан Пиотровский и его клиенты молчали.
Мать не сомневалась:
«Перерезали бы нас, как свиней! Я им ни капельки не верю».
Школа стояла на пригорке. Над красным кирпичным зданием с большими окнами и покатой крышей склонялись плакучие вербы. Директором был пан Парызек, маленький такой человечек. Он преподавал географию и репетировал с хором, готовящимся к торжественному собранию в кинотеатре. В классе на стене висела карта Европы. В Лиссабон была воткнута дамская шляпная булавка.
— Португалия — бедная страна. Португальцы ловят в океане сардины. Далеко на север, — пан Парызек постучал пальцем по стене над картой, — не поднимаются. Останавливаются и спускают паруса. Днем выходят в шлюпках и забрасывают сети, а ночью возвращаются, сидя на сардинах. Иногда тонут. Трудно поверить, но многие из них не умеют плавать. Ел кто-нибудь из вас сардины?
Никто не отозвался. Молчал и я — хотя ел сардины, в масле и в томатном соусе.
В конце урока пан Парызек напомнил нам о репетиции хора. Кто-то спросил, когда будет собрание в кинотеатре — первого или третьего мая?
[48]
Пан Парызек вытащил булавку из Лиссабона, проехался по Пиренеям и зеленым французским равнинам, поднял руку над Германией и шлепнул ладонью по Польше.
