В Москву они поехали в спальном вагоне.
Через несколько месяцев почтальон принес в кондитерскую на Кернтерштрассе конверт с марками, на которых были серпы и молоты.
* * *
Я подошел к книжному шкафу и стал разглядывать названия, напечатанные русскими буквами на корешках.
Николай Гаврилович Чернышевский «Что делать?» Максим Горький «Мать»
Николай Островский «Как закалялась сталь»
Иосиф Виссарионович Сталин «Марксизм и национальный вопрос» и «Избранные сочинения»
Владимир Ильич Ульянов-Ленин «Что делать?» (еще раз?), «Государство и революция» и «Империализм как высшая стадия капитализма»
За бутылочкой чернил и стаканом с ручками и цветными карандашами начинались золотые готические буквы.
Karl Heinrich Marx «Das Kapital», «Kritik der politischen Oekonomie» и «Die Klassenkaempfe in Frankreich».
Friedrich Engels «Anti-Duehring».
«Das Kommunistische Manifest» в красных обложках. Между немецкими книгами были небрежно засунуты бумаги и папки с завязанными бантиком тесемочками. Еще я увидел несколько польских книг: «Тенёта», «Пламя на болотах», «Из гостеприимного края в Польшу» и «Перо в бурю»
[82]
.
— Ты знаешь языки? — обратился ко мне Розенталь.
— Я учу русский и французский.
— Французский?! А зачем? — Он протянул жене пустую чашку и показал пальцем на книжки. — Про революцию все есть по-русски и по-немецки.
— Немецкий! — сверкнула глазами мать. Розенталь погрозил ей пальцем.
— «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».
— Кто это сказал?! — возмутилась мать.
— Сталин.
— Я не коммунистка, — усмехнулась она.
— Я иду в новую школу, — сказал я.
— Что за школа? — Розенталь снова повернулся ко мне.
— РОДД на Жолибоже, — ответила за меня мать.
— Многие товарищи посылают туда детей, — одобрительно кивнул Розенталь.
— Два трамвая. Разве что Михал будет его подвозить.
— Что ты хочешь изучать? — прищурился Розенталь.
— Историю.
— Лучше химию, — вмешался Михал.
— Будешь учить чужих детей! — предостерегла мать.
— Необязательно, — улыбнулся Розенталь. — Я тоже по уши погружен в историю.
Он спросил, что меня интересует.
— Рыцари.
— Средневековье, — кивнул он. — А до того что было?
— Античность, — ответила мать.
— Вначале, — старик Розенталь поднял палец, — была первобытная община. Потом мир поделился на бедных и богатых. Эксплуатация. Отчуждение. Ненависть. Мировая история — это история классовой борьбы. Спартак, крестьянские восстания и Французская революция, 1789 год. Капитализм. Фабричный пролетариат. Маркс и Энгельс пишут «Коммунистический манифест». Весна народов, 1848-й, Парижская коммуна, 1871-й, и Кровавое воскресенье, 1905-й. Империализм. Большевики. Ленинская теория революции в одной отдельно взятой стране. Наконец, Октябрь. Он, — Розенталь ткнул в мою сторону пальцем, — увидит коммунизм. Близится мировая революция. Вчера, в Вильчей Гуре, колокол возвестил о похоронах империализма. Спустя четыре года и четыре месяца после роспуска Коминтерна возник Коминформ
[83]
. Нас соблазняли планом Маршалла. Грозили сотней атомных бомб. Создали Бизонию
[84]
. Все без толку! — Он вытащил из тома «Das Kapital» газету «Голос народа». — Андрей Жданов сказал, что опасность для рабочего класса представляет недооценка собственных сил и переоценка сил империалистического лагеря.
— Да это же война! — испугалась мать.
— Некоторые товарищи считают, что война неизбежна.
* * *
На трамвайной остановке кроме нас никого не было.
— Ненормальный! — сказала мать.
— Теоретик. Составляет картотеку в отделе истории.
— Я не хочу войны! — крикнула мать.
— Никакой войны не будет! — раздраженно сказал Михал. — Старик ошалел от радости, что образовали Коминформ. Вчера замучил меня воспоминаниями о двадцатом годе.
Поскольку трамвай все не приезжал, Михал начал рассказывать, как Розенталь ехал в «форде» следом за пятью русскими армиями, приближающимися к Варшаве. На ухабах подскакивали пачки с «Манифестом Временного революционного комитета Польши»
[85]
, который ему дал Юлиан Мархлевский во дворце Браницких в Белостоке. Типографская краска расплывалась от сырости. Подписи Дзержинского, Кона и Прухняка
[86]
становились неразборчивыми. За автомобилем шлепали по грязи полсотни казаков.
Вечером они остановились у сожженного костела, при котором был яблоневый сад. От запаха гари свербело в носу. Желтые фары «форда» осветили упавшую колокольню. Висящий на цепи колокол касался земли.
Они развели костер. Ели хлеб с яблоками. Пили водку. Лошади жевали овес из привязанных к мордам торб. Караульные сменялись каждый час.
Командир казачьей полусотни нашел в саду молодого ксендза.
«Что вы здесь делаете?» — зевнул Розенталь.
«Жду, пока наши вернутся. Приходский священник в армии. Я сторожу костел».
«Шпион?» — спросил командир.
