Отакэ, продолжая играть с мастером в сёги, снова запел:
— Ля-ля-ля, тра-ля-ля… Поддался настроению и Сюсай:
— Ля-ля, ля-ля, ля-ля…
Такое с ним случалось редко. Но вот на доске ладья мастера превратилась в «дракона», и его положение заметно улучшилось.
В те дни в сёги играли весело, но, когда мастер заболел, атмосфера этих игр стала гнетущей. Даже 10 августа после доигрывания партии мастер рвался играть, словно сбежавший из ада грешник из китайских сказок.
Очередное доигрывание было назначено на 14 августа, однако мастер был очень слаб, болезнь его обострилась, и врач играть ему запретил. Организаторы с запретом согласились, не возражала и газета. Было решено, что 14 августа мастер сделает всего один ход, после чего в матче будет устроен перерыв.
Когда противники сели за доску, каждый из них потянул к себе свою чашу с камнями и поставил возле себя. Видно было, что чаша для мастера тяжеловата. Противники принялись восстанавливать позицию: каждый делал тот ход, который был в партии. Казалось, камень вот-вот выпадет из рук мастера, но постепенно его движения стали увереннее, а стук камней — громче.
Сюсай думал над своим ходом 33 минуты, причем за все это время ни разу не пошевелился. Мастер должен был его записать, и на этом сегодняшнее доигрывание заканчивалось, но неожиданно он сказал:
— Поиграем еще немного.
Видно, почувствовал себя лучше. Организаторы засуетились, посовещались и решили, что поступить надо согласно договоренности, то есть ограничиться одним ходом.
— Ну что ж… — Мастер записал сотый ход и долго смотрел на доску.
— Большое спасибо, сэнсэй. Вам надо поберечь себя… — сказал Отакэ. Сюсай лишь хмыкнул, вместо него слова благодарности произнесла его жена.
— Ровно сто ходов… А какой по счету игровой день сегодня? — спросил Отакэ у девушки-секретаря. — Десятый, говорите? Два раза в Токио, восемь раз в Хаконэ? За десять дней сто ходов… Выходит, в среднем по десять ходов в день.
Позже, заглянув к Сюсаю, я увидел, что он сидит молча и не отрываясь смотрит в сад, на небо.
Из гостиницы в Хаконэ мастер должен был сразу ехать в больницу Святого Луки, но говорили, что ему еще два-три дня нельзя ехать поездом.
28
С конца июля моя семья перебралась на дачу в Каруидзава, и мне пришлось ездить туда-сюда: то в Хаконэ, то в Каруидзава. Дорога в один конец занимала семь часов, приходилось уезжать с дачи накануне игрового дня. Отложенный ход записывали вечером, поэтому перед отъездом на дачу я ночевал в Хаконэ или в Токио. Все вместе занимало три дня, и, пока партию играли каждый пятый день, я мог провести с семьей два дня, после чего снова трогался в путь. Может показаться, что писать репортаж легче там, где идет игра; да и лето было дождливым, и усталость чувствовалась. Тем не менее после каждого игрового дня я наскоро ужинал и уезжал.
Я не мог писать ни о мастере, ни об Отакэ, находясь с ними в одной гостинице и даже в одном городке, поэтому я спускался из Хаконэ в Мияносита или в Тоноса-ва и ночевал там. Если бы я писал репортаж о матче рядом с ними, на следующий день мне было бы как-то неловко смотреть в их лица. Я работал на газету, которая организовала этот матч, и чтобы поддерживать интерес читателей, приходилось прибегать к различного рода уловкам. Любителям не понять всех тонкостей в партии профессионалов высокого класса. И вот для того, чтобы растянуть описание одного матча на шестьдесят-семьдесят выпусков, мне приходилось переносить «центр тяжести» на внешность партнеров, на каждый их шаг, каждый жест. Я следил не столько за партией, сколько за играющими. Ведь это они были главными персонами, а все организаторы, включая меня, всего лишь их слугами! Чтобы как следует осветить игру, в которой для любителя остается много неясного, необходимо испытывать чувство преклонения перед ее участниками. К партии у меня был не просто интерес, я восхищался ею как произведением искусства, и этим объясняется мое отношение к мастеру.
В тот день, когда из-за его болезни партию прервали, я уехал в Каруидзава в самом подавленном настроении. На вокзале Уэно я сел в поезд и забросил вещи в багажную сетку, как вдруг за пять-шесть скамей от меня поднялся высокий иностранец и подошел ко мне.
— Извините, это у вас доска для го?
— Да, как вы догадались?
— У меня есть такая. Отличное изобретение. Моя доска была сделана из металлического листа, к которому прилипали снабженные крохотными магнитиками камни — на такой доске очень удобно играть в поезде. Однако в сложенном виде распознать в ней доску для го было нелегко. Я чуть-чуть привстал.
— Сыграем партию? Го — очень интересная и занимательная игра, — обратился ко мне иностранец. Американец, но прилично говорит по-японски.
— У меня тринадцатый кю, — четко проговорил он, словно предъявляя счет. Доску он положил себе на колени. Так было удобнее — он был выше меня.
Я дал ему шесть камней форы. Он рассказал, что учился играть в Ассоциации го и ему доводилось играть кое с кем из японских знаменитостей. Формы он знал неплохо, но ходы делал поспешные и пустые. Поражения, казалось, нисколько его не волновали. Проиграв партию, он как ни в чем не бывало убирал камни с таким видом, словно не очень-то и старался. Американец выкладывал на доске заученные формы, получал отличные позиции, разыгрывал прекрасные дебюты, но у него начисто отсутствовал боевой дух. Стоило мне чуть-чуть нажать или сделать неожиданный ход, как все его построения бессильно разваливались, рассыпались. Все это напоминало попытки удержаться на ногах нетвердо стоящего человека — от этого я даже стал казаться себе каким-то агрессивным. Дело было не в силе или слабости игры, нет, — в ней начисто отсутствовало какое бы то ни было противодействие, не было напряжения. Японец, как бы плохо он ни играл, все равно проявляет упорство; в японце никогда не ощущаешь такой вот немощи. Мой противник начисто был лишен духа борьбы. Мне показалось даже, что мы принадлежим к разным племенам.
Таким вот образом мы играли более четырех часов — от Уэно до Каруидзава, и, сколько бы он ни проигрывал, это его ничуть не огорчало. Я готов был склониться перед его неистребимой жизнерадостностью. Рядом со столь наивной и простодушной слабостью я чувствовал себя злобным извращенцем.
Вокруг нас образовался кружок зрителей, привлеченных, должно быть, нечастым видом иностранца, играющего в го. Меня это несколько раздражало, чего не скажешь об американце, который проигрывал раз от разу нелепее — ему все было как с гуся вода.
Играть с таким человеком — все равно что переругиваться на едва знакомом языке. Возможно, и не следует слишком серьезно относиться к подобной игре, но, так или иначе, ощущения от нее совсем не те, что от игры с японцами. Я не раз думал о том, что иностранцу го кажется, должно быть, пустой забавой. По словам доктора Дюбаля
[30]
, в Германии существует около пяти тысяч любителей игры в го. Все больше играли в го и в Америке — об этом часто говорилось в Хаконэ. Конечно, нельзя судить по одному новичку-американцу, но, честно говоря, игре западных людей и впрямь недостает стойкости.
