— Вы когда-нибудь выйдете еще раз замуж?
— Ваши ассоциации иногда бывают слишком явными. Как вы думаете, у Руди есть по секрету от нас личная жизнь? Он не может тратить всю свою энергию в конторе.
— А существуют правила для личной жизни? Если вам хочется завести личную жизнь, надо спрашивать разрешения у Лондона?
— Что ж, конечно, лучше проверить досье, прежде чем зайдешь слишком далеко. Лондон не одобряет половых связей своих работников с посторонними.
2
— Видно, я становлюсь важной персоной, — сказал Уормолд. — Меня просят произнести речь.
— Где? — вежливо спросила Милли, отрываясь от «Ежегодника любительницы верховой езды».
Вечерело, рабочий день кончился, последние лучи золотили крыши, волосы Милли цвета меди и виски у него в стакане.
— На ежегодном обеде Европейского коммерческого общества. Меня просил выступить наш президент, доктор Браун, ведь я — старейший член общества. Почетным гостем у нас будет американский генеральный консул, — добавил он не без гордости.
Казалось, он совсем недавно поселился в Гаване и познакомился с девушкой, которая стала матерью Милли, — это было во «Флоридита-баре», она пришла туда со своими родителями. А теперь он был здесь самым старым коммерсантом. Многие ушли на покой; кое-кто уехал на родину, чтобы принять участие в последней войне, — англичане, немцы, французы; а его не взяли в армию из-за хромоты. Из тех, что уехали, никто уж не вернулся на Кубу.
— О чем ты будешь говорить?
— Ни о чем, — грустно ответил он. — Я не знаю, что сказать.
— Держу пари, что твоя речь была бы самая лучшая.
— Ну, что ты. Если я самый старый член общества, то и самый незаметный тоже. Экспортеры рома и сигар — вот они действительно важные птицы.
— Да, но ты — это ты.
— Жаль, что ты не выбрала себе отца поумнее.
— Капитан Сегура говорит, что ты неплохо играешь в шашки.
— Но не так хорошо, как он.
— Пожалуйста, согласись, папа, — сказала она. — Я бы так тобой гордилась!
— Я буду выглядеть там ужасно глупо.
— Ничего подобного. Ну, ради меня.
— Ради тебя я готов хоть на голове стоять. Ладно. Я скажу речь.
В дверь постучал Руди. В этот час он заканчивал прием радиограмм — в Лондоне была полночь. Он сказал:
— Срочное сообщение из Кингстона. Сходить за Беатрисой?
— Нет, я справлюсь сам. Она собиралась в кино.
— Кажется, дела идут бойко, — заметила Милли.
— Да.
— Но я не вижу, чтобы ты вообще продавал теперь пылесосы.
— У нас сделки по долгосрочным обязательствам, — сказал Уормолд.
Он пошел в спальню и расшифровал радиограмму. Она была от Готорна. Уормолду предлагалось первым же самолетом вылететь в Кингстон для доклада. Он подумал: наконец-то они все узнали.
Свидание было назначено в гостинице «Миртл-Бэнк». Уормолд много лет не был на Ямайке, и теперь его привели в ужас здешние грязь и жара. Чем объяснить убожество британских владений? Испанцы, французы, португальцы строили города, чтобы в них жить, англичане же предоставляли городам расти как попало. Самый нищий закоулок Гаваны был полон благородства по сравнению с барачным существованием Кингстона, его лачугами, сложенными из старых бидонов из-под горючего и крытыми кусками железа с кладбища автомобилей.
Готорн сидел в шезлонге на веранде «Миртл-Бэнка», потягивая через соломинку пунш. Одет он был так же безукоризненно, как и в тот раз, когда Уормолд увидел его впервые; единственным признаком того, что и он страдает от жары, был комочек пудры, засохшей под левым ухом. Он сказал:
— Садитесь за те же деньги.
Готорн не расстался со своим жаргоном.
— Спасибо.
— Как долетели?
— Спасибо, хорошо.
— Наверно, рады, что попали домой.
— Домой?
— Я хотел сказать — сюда; сможете отдохнуть от своих черномазых. Снова на британской земле.
Уормолд подумал об убогих хижинах вдоль набережной, о жалком старике, который спал, скорчившись в ненадежной полоске тени, о ребенке в лохмотьях, нянчившем выброшенную волнами чурку. Он сказал:
— Гавана не так уж плоха.
— Хотите пунша? «Плантаторский». Здесь он совсем недурен.
— Спасибо.
Готорн сказал:
— Случилась маленькая неприятность, вот я и попросил вас подъехать.
— Да?
Сейчас откроется правда. Могут они арестовать его, раз он на британской территории? Какое ему предъявят обвинение? Его, наверно, привлекут за вымогательство или припишут какое-нибудь совсем непонятное преступление, а дело заслушают in camera
[42]
, по закону о разглашении государственной тайны.
— Речь идет об этих сооружениях.
Ему захотелось объяснить, что Беатриса тут ни при чем; у него не было никаких сообщников, кроме легковерия тех, кто его завербовал.
— А что? — спросил он.
— Надо во что бы то ни стало раздобыть фотографии.
— Я пытался. Вы же знаете, чем это кончилось.
— Да. Но чертежи не совсем ясны.
— Он — не чертежник.
— Поймите меня правильно, старина. Вы, конечно, сделали чудеса: но, знаете, был такой момент, когда я чуть было не начал вас… подозревать.
— В чем?
— Видите ли, некоторые из этих чертежей напомнили мне… Говоря откровенно, они мне напомнили части пылесоса.
— Да, я это тоже заметил.
— Ну, и тут я, понимаете ли, подумал обо всех этих штуковинах в вашем магазине…
— Вы что же, подозреваете, что я морочу голову нашей разведке?
— Теперь я и сам понимаю, что это чистый бред. А все-таки у меня гора с плеч свалилась, когда те решили вас убить.
— Убить?
— Ну да, ведь это доказывает подлинность чертежей.
— Кто «те»?
— Противники. Какое счастье, что я никому не говорил о своих дурацких подозрениях!
— Как они собираются меня убить?
— Об этом мы еще поговорим — они хотят вас отравить. Я вот что хочу сказать: теперь мы получили самое лучшее подтверждение всему, что вы нам сообщали. Не хватает только фотографий. Одно время мы попридержали чертежи, но теперь роздали их всем заинтересованным ведомствам. В Атомную комиссию тоже послали. Ну от них толку не добьешься. Заявили, что к ядерной энергии это отношения не имеет, и все тут. Но мы уж слишком на поводу у наших атомников и совершенно забыли, что могут быть другие, не менее опасные военные изобретения.
