— Попробуйте этот алый тон. Нет, уголки рта не мажьте. Дайте, я вам покажу.
Уормолд думал: «У меня нет ни мышьяка, ни цианистого калия. Да и случая выпить с ним, наверно, не представится. Надо было тогда насильно влить ему в глотку виски. Легче сказать, чем сделать, — это ведь не трагедия Шекспира, да и там бы понадобилась отравленная шпага».
— Вот. Понимаете теперь, как это делается?
— А румяна?
— Зачем вам румяна?
— Какими духами вы душитесь?
— «Sous le vent»
[47]
.
«Гассельбахера они застрелили, но у меня нет пистолета», — думал Уормолд. — А ведь пистолет должен входить в инвентарь нашей конторы как сейф, листы целлулоида, микроскоп и электрический чайник». Он ни разу в жизни не держал в руках пистолета; но это не беда. Надо только подойти к Картеру поближе — быть от него не дальше, чем от той двери, из-за которой доносятся голоса.
— Давайте сходим вместе в магазин. Вам, наверно, понравится запах «Indiscret»
[48]
. Это Ланвен.
— Ну, судя по названию, в них не больно-то много темперамента.
— Вы еще совсем молоденькая. Вам не нужен покупной темперамент.
— Но мужчину нужно подзадорить, — сказала Милли.
— Вам достаточно на него поглядеть.
— Да ну?
Уормолд услышал смех Беатрисы и с удивлением посмотрел на дверь. Мысленно он давно пересек границу и совсем забыл о том, что он еще здесь, по эту сторону, с ними.
— Ну, до такой степени их подзадоривать не стоит, — сказала Беатриса.
— Вид у меня томный?
— Скорее пылкий.
— А вам скучно оттого, что вы не замужем? — спросила Милли.
— Если вам хочется спросить, скучаю ли я по Питеру, — нет, не скучаю.
— А когда он умрет, вы опять выйдете замуж?
— Вряд ли я буду так долго ждать. Ему только сорок.
— Ах да, у вас ведь, наверно, разрешается выходить во второй раз замуж, если это можно назвать браком.
— По-моему, это самый настоящий брак.
— Мне-то придется выйти замуж раз и навсегда. Вот ужас!
— Большинство из нас всякий раз думает, что выходит замуж раз и навсегда.
— Мне куда удобнее быть любовницей.
— Вряд ли вашему отцу это понравится.
— А почему? Если бы он опять женился, он бы и сам оказался в таком положении. И она ему была бы не настоящая жена, а любовница. Правда, он всегда хотел жить только с мамой. Он мне сам это говорил. Вот у них был настоящий брак! Даже доброму язычнику — и тому не дано нарушать закон.
— Вот и я раньше думала только о Питере. Милли, деточка, не позволяйте им сделать вас жестокой.
— Кому им?
— Монахиням.
— А-а… Ну, они со мной об этом не разговаривают. Никогда.
«В конце концов, можно прибегнуть и к ножу. Но для этого нужно очень близко подойти к Картеру, а это вряд ли удастся».
Милли спросила:
— Вы любите моего папу?
Он подумал: «Когда-нибудь я вернусь и решу все эти вопросы. Но сейчас у меня есть дело поважнее: я должен придумать, как убить человека. Наверно, есть такие руководства, труды, где сказано, как сражаются голыми руками». Он поглядел на свои руки, они не внушали доверия.
Беатриса сказала:
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я видела, как вы на него смотрели.
— Когда?
— Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь?
— Да, очень приятно.
— Нехорошо, — сказала Милли. — Вам стыдно его любить.
Уормолд сказал себе: «Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне».
— А если бы я его любила, что тут плохого?
— Он женат.
— Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила.
— Вы его любите?
— Я этого не сказала.
«Нет, единственный способ — это застрелить его; но где достать пистолет?»
Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес:
— Мы и не слышали, как ты вернулся.
Он сказал:
— Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли…
— Ты подслушивал?
Беатриса спросила:
— Что случилось? Что-нибудь неладно?
— Несчастный случай.
— С кем?
— С доктором Гассельбахером.
— Серьезный?
— Да.
— Ты боишься сказать нам правду? — спросила Милли.
— Да.
— Бедный доктор Гассельбахер!
— Да.
— Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили.
Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах — переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, — мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал:
— Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж.
— За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину!
— Я тебя прошу сделать это еще раз — завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть.
— Зачем?
— Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти.
— А он ко мне не будет приставать?
— Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет.
— А потом?
— Мы едем домой. В Англию.
Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал:
