— Как ты, малыш?
Лили считала меня разгильдяем и недотепой, но, как всякий человек, в ее глазах я представлял определенную ценность, и потому должен был жить (еще один такой год в Париже, и мое нутро заржавело бы окончательно). Жить с надеждой, что из меня может получиться что-то стоящее.
— А где же твой муженек?
По пути в ее гостиницу Лили говорила:
— Я тогда решила, что мне пора иметь детей. Женщины быстро стареют. (Ей тогда было двадцать семь.) Но по пути на брачную церемонию я поняла, что совершила ошибку. Мы остановились на светофоре, я попыталась было выскочить, но свадебное платье зацепилось за дверцу, он втащил меня обратно и ударил. Хорошо, что на голове была фата с вуалью, потому что сразу вскочил синяк под глазом. Я плакала даже на церемонии. И еще: у меня умерла мама.
— Синяк? Да как он смел?! — Я был в ярости. — Попадись он мне, все кости переломаю! И прими мои соболезнования. — Я поцеловал ее в глаза.
Мы приехали в ее гостиницу на набережной Вольтера и, обнимая друг друга, поднялись — не к ней в номер, нет — а в райские кущи… Пролетела неделя. Где мы только не бродили вдвоем, и всюду за нами таскался «хвост» — сыщик, нанятый Хазардом. Я взял напрокат машину, и мы стали объезжать пригороды, смотреть соборы. Лили была замечательная и так же замечательно принялась опять допекать меня:
— Думаешь, что можешь прожить без меня? Не получится! А я не могу жить без тебя. Мне тоскливо. Знаешь, почему я бросила Хазарда? Затосковала. И тоскливее всего было, когда он лез целоваться. Я чувствовала себя такой одинокой. А когда он…
— Избавь меня от подробностей, — перебил я ее.
— Когда он меня ударил, это было от души. Никакого притворства.
И тут я запил, запил как никогда. Я был пьян в Шартре, Амьене, Везуле. Лили приходилось вести машину. Машина была малолитражная (модель 272, кабриолет), и мы, оба рослые, высились на сиденьях, блондинка и брюнет, красивые и пьяные. Лили притащилась из Америки ради меня, но я пока не поддавался.
Мы доехали до самой Бельгии и повернули назад. Прекрасная поездка, если любишь Францию. Но я ее не люблю, эту страну.
Сначала и до конца у Лили была одна-единственная тема для разговора. Она поучала меня: надо жить для того-то, делать добро, а не зло, не предаваться иллюзиям, а смотреть в лицо реальности, жить ради самой жизни, а не ждать покорно смерти. Видно, в пансионе ей внушили, что воспитанная женщина, леди, должна говорить негромко, поэтому я плохо слышал ее своим глухим ухом из-за свиста ветра, скрипения шин по бетонке и надрывного постукивания маломощного мотора.
Я знал, что ее лучезарная улыбка и сияющие глаза не дадут мне покоя.
При всем при этом у нее было множество дурных привычек. Лили забывала стирать свое нижнее белье, и мне даже в подпитии приходилось напоминать ей об этом. Приходилось, потому как она была философом и неисправимым моралистом, когда я сказал: «Выстирай свое белье», — она принялась спорить. «Грязнуля, — заметил я, — свиньи у меня на ферме и то чище», — и пошло-поехало. Она: «Земля тоже грязная». Я: «Да, но она периодически очищается». Она: «А ты знаешь, что может сделать любовь». «Ты опять за свое? Заткнись!» — зарычал я. Она не рассердилась. Она меня жалела.
Путешествие продолжалось. Я был очарован старинными церквями, любовался ими, когда не был пьян вусмерть, наслаждался прелестями Лили, ее бормотанием и пылкими объятиями. И сотни раз я слышал от нее: «Поехали в Штаты. Я за тобой приехала».
— Нет, — говорил я. — Неужели в тебе не осталось ни капли жалости? Не терзай меня. У меня медаль «Пурпурное сердце». Я проливал кровь за свою страну. Но теперь все, хватит! Мне за пятьдесят, и у меня куча проблем.
— Тем более ты должен на что-то решиться.
Наконец я вышел из себя:
— Если ты не перестанешь, я пущу себе пулю в лоб!
Это было жестоко с моей стороны — напомнить Лили об ее отце. Я не терплю жестокости. Ее отец был человеком приятным, но слабовольным, сломленным и сентиментальным. Он застрелился посреди семейной ссоры. Однажды он пришел домой навеселе и начал выкобениваться в кухне перед дочерью и кухаркой: затягивал старинные песенки, отбивал чечетку, сыпал непристойностями. Паскудное это дело — материться при дочери. Лили много рассказывала об отце, он вставал передо мной как живой. Я любил и презирал его одновременно. «Эх ты, жалкий шут, старый пошляк. Что же ты сделал с дочерью? Бросил ее, бедную, на меня».
Я еще раз пригрозил Лили застрелиться. Это было в Шартре. Я стоял перед чистым ликом Богородицы. Лили побледнела, как воск, закрыла лицо руками и молча смотрела на меня.
— Мне плевать, простишь ты меня или нет, — сказал я.
Мы расстались в Везуле. С самого начала все говорило за то, что поездка сюда кончится плохо. Утром спускаюсь из своего номера и вижу: у малолитражки спущена шина (погода была хорошая, и накануне я отказался ставить ее в гараж). Подозревая, что менеджер гостиницы сыграл надо мной злую шутку, я потребовал, чтобы тот вышел ко мне и объяснился, но окошко конторки захлопнулось. Пришлось действовать самому. Поскольку домкрата у меня не было, я поднатужился, подсунул под ось модели 272 камень и сменил камеру.
После стычки с менеджером настроение стало лучше. Мы с Лили отправились к собору, купили килограмм земляники в бумажном кульке и пошли во двор позади церкви полежать на солнышке. С лип сыпалась золотистая пыльца, а стволы яблонь обвивал шиповник — бледно-красный, ярко-красный, огненный, терпкий, как вино. Лили сняла блузку, а под конец дошла очередь и до лифчика. Так, полураздетая, она лежала у меня на коленях. Возбужденный, я спросил:
— Как ты узнала, что я хочу?
Шиповник на яблонях горел ярким пламенем, колючки ранили даже издали.
— Ты можешь полежать спокойно? Посмотри, какой красивый дворик за этой церковью.
— Это не церковный двор, это сад, — поправила Лили.
— У тебя вчера месячные начались. Так что не трепыхайся.
— Раньше ты был не против даже в такие дни.
— А теперь против…
Ссора кончилась тем, что я сказал: она сегодня же одна едет ближайшим поездом в Париж.
Лили молчала. Достал ее, подумал я. Не тут-то было. Ее лицо светилось радостью и любовью.
— Тебе не удастся погубить меня, я живучий! — объявил я и заплакал. Страдания переполняли мое сердце. — Садись сюда, сучка! — крикнул я и откинул верх машины.
Побледневшая Лили, не сдаваясь, бормотала что-то свое, а я, уткнувшись заплаканным лицом в рулевое колесо, говорил о гордости, чести, о душе, о любви и обо всем таком.
— Будь ты проклята, дурочка помешанная!
— Может быть, у меня и вправду не все дома, но когда мы вместе, я все вижу и понимаю.
— Черта с два ты понимаешь! Я сам ничего не понимаю. Отвяжись от меня, а то вообще рассыплюсь на куски!
