Стену толщиной фута два с половиной возвели из поваленных деревьев, колючего кустарника и сухого тростника. Вдоль нее росли цветы без запаха. Ярко-красные и оранжевые с черными тычинками… Смотреть на них и то было неприятно. Другая стена представляла собой вал из камней, очевидно, намытых рекой при половодье в сезон дождей.
Загон представлял собой треугольник. Основание его было открыто, а в вершине вырыта западня. Мы шли к ней по опавшим веткам и лозам дикого винограда. Передо мной маячила фигура Дафу — сильные ноги, узкие бедра и широкие плечи.
— Вам, вижу, не терпится сойтись со львом один на один, — сказал я.
Иногда меня преследует мысль: единственное, что доставляет человеку удовольствие, — это исполнение его воли, кто бы ни утверждал иное. У Дафу была сильная воля. Он научился этому у львов. Благодаря его воле и жажде жить я покорно тащился следом, хотя у меня не было никакого оружия, разве что шлем и зеленые штаны, которые я мог бы накинуть на зверя, — такие они были просторные.
Король вдруг остановился и, повернувшись ко мне, сказал:
— Вам тоже не терпелось поднять Муммаху.
— Совершенно верно, ваше величество. Но я не знал, на что иду.
— Я знаю.
— Не ставлю под сомнение ваше стремление. Больше того, помогу чем смогу… Помните, вы сказали, что Бунам и тот, в белой краске, живут по старым понятиям? Отсюда я заключил, что вы придерживаетесь новых.
— Увы, отменить прошлое волевым усилием невозможно. Невозможно даже в момент кризиса, когда нет ни прошлого, ни будущего, а только настоящее с его насущными проблемами, и это настоящее с усмешкой смотрит на наши попытки и с такой же усмешкой взирает на то, что мы — люди. Тем не менее необходимо предпринимать попытки. Надо снова и снова пытаться сделать свое дело. — Я не вполне улавливал смысл его рассуждений. — Лев Суффо приходится Гмило отцом, а мне дедом. Так должно быть, если я хочу быть королем варири.
— О’кей, дошло… Ваше величество, — заговорил я резким отрывистым голосом так, что постороннему могло показаться, что я сыплю угрозами, — видите эти руки? Это ваша вторая пара кулаков. Видите эту грудь? Это ваш запасной дыхательный орган. И если что-нибудь случится, знайте: я всегда рядом с вами.
В знак уважения к Дафу я не дал воли своим чувствам.
По узкой тропинке, над которой нависало узорчатое сплетение ветвей, мы шли вдоль ограды загона.
— Признателен вам, мистер Хендерсон. Я понимаю ваши чувства… — После некоторого колебания он продолжил: — Позвольте спросить: вы сейчас думаете о смерти?
— Я всегда думаю о смерти. Много-много лет она касается меня своим крылом.
— Исключительный случай. Поистине исключительный, — сказал Дафу. — Иногда мне кажется, что захоронение надо соотносить с земной корой. Какой радиус у нашей планеты? Приблизительно четыре тысячи пятьсот миль. Таково расстояние до центра земли. Могилы роют на глубину всего лишь нескольких футов. Покойник лежит совсем недалеко от своих желаний и страхов. На протяжении тысячелетий. Те же желания и те же страхи переходят из поколения в поколение. Отцы, сыновья, внуки живут почти одинаково. Одинаково думают, одинаково боятся бедствий, болезней, смерти. На поверхности земли и под землей.
Снова и снова. Дурная бесконечность. Скажите, Хендерсон, кому нужна эта повторяемость? Зачем происходит смена поколений? Только для того, чтобы повторялись те же желания и те же страхи? Надо остановить этот кругооборот, прервать цикличность. Люди сделают это, когда научатся распоряжаться своей судьбой.
— Подождите, ваше величество, дайте переварить… Зачем копать могилу глубиной четыре тысячи пятьсот миль?
Но все-таки Дафу мог понять. Чаще всего от людей слышишь одно: «Хочу! Хочу!» Бьются как рыба об лед, из кожи вон лезут — лишь бы исполнилось желание. Хватит! Пора сказать что-то другое, значительное, пора услышать слово правды. Иначе скатишься в могилу, ровно камень с горы. Но и катясь в могилу, катясь ко всем чертям, человек будет тупо твердить: «Хочу! Хочу!» Твердить, пока не сойдет в землю, навечно погрузится в пустоту, черноту и безмолвие.
Так текли мои мысли здесь, под африканским небом, под палящими лучами солнца, от которых частично защищал навес из колючего кустарника. Хорошо, что неприятные вещи иногда приносят хоть какую-то пользу. А еще я подумал, что могила — всего лишь небольшая яма. А до кипящей могилы, которая будто оторвалась от солнца, много-много миль, туда не добраться. Там главным образом никель и кобальт.
— Пойдемте! — позвал король. После того короткого разговора я пошел за ним без колебаний. Он мог убедить меня в чем угодно. Я подчинился ему и временами чувствовал себя — был — львом.
«Да, — думал я, — кажется, я действительно могу измениться, могу отрешиться от прежнего „я“. Ради этого человек должен заставить себя принять другие стандарты. Какое-то время придется обманывать самого себя, пока в один прекрасный день не возникнет еще один стандарт».
Никогда, ни за какие блага мира, я знаю, мне не стать львом. Но быть может, жизнь рядом с этими зверями принесет мне какую-то пользу.
Не убежден, что я точно передаю высказывания короля. Кое-что я упростил, так мне проще самому это понять.
Так или иначе, я шел за ним в дальний угол загона. Издалека донесся барабанный бой, который, должно быть, разбудил льва. Солнце било в глаза; я щурился и тем не менее на ограде высотой двадцать пять футов разглядел деревянный помост, а на нем шалаш из сухих веток. Оттуда свисала сплетенная из лиан лестница. Король ухватился за нее и ловко, по-матросски, взобрался наверх. Оттуда сказал:
— Прошу к нашему шалашу, мистер Хендерсон.
Нагнувшись, Дафу попридержал для меня лестницу. Я видел только его шляпу с человеческими зубами. Я остро почувствовал, что положение становится критичным, и застонал.
— Что с вами, мистер Хендерсон?
— Не знаю.
— А все-таки?
— Ничего, ваше величество. — В столь знаменательный для короля день не стоило беспокоить его своими проблемами. — Сейчас поднимусь к вам.
— Сначала отдышитесь, сэр.
Походив по помосту, Дафу спросил:
— Готовы?
— А эта штука из веточек меня выдержит?
— Лестница выдержит, мистер Хендерсон.
Я взялся за лестницу и, ставя обе ноги на каждую поперечину, начал медленно подниматься. Дафу терпеливо ждал. Лестница раскачивалась подо мной. Я бился коленями об ограду. Наконец мешком свалился на шаткий помост. Он прогибался под нашей тяжестью, напоминая качающийся на воде плот.
Тем временем двое с копьями встали по обе стороны западни. Яма была неглубокая, мне показалось — с наперсток. Как в ней поместится взрослый лев? В яму кидали какую-нибудь мелкую живность, и, когда лев набрасывался на добычу, на западню опускался решетчатый затвор.
Рассмотрев нехитрое устройство, я спросил:
