Ромилей иногда подходил к кровати, и тогда мне казалось, что его лицо — это бронированное стекло, защищающее меня.
Я вспомнил, что несколько раз говорил Ромилею: «Все в мире подчинено определенному ритму. Выбиться из него невозможно. Вдох следует за выдохом, сердечные мышцы то сокращаются, то расширяются, руки играют друг с другом в ладушки, ноги при ходьбе ступают поочередно. Одно время года сменяет другое. Отлив следует за приливом, и так далее. Человек должен примириться с этой повторяемостью, иначе он погиб. Знаешь, мне хотелось бы, чтобы прошлое перестало тревожить меня. Дурные поступки возвращаются снова и снова. Это самое плохое, чем чревата ритмичность бытия. Повторение скверных помыслов приносит мучительное страдание. Король говорил, что я должен измениться, что не должен быть мучеником. Но даже Смерть не знает, скольких она скосила. Она не может провести перепись мертвых. Они все равно живут в наших мыслях. Мертвые заставляют нас помнить о них, в этом заключается их бессмертие… Господи, как ломит спину! Это несправедливо. Где же мое гран-ту-молани?»
Через несколько недель пребывания в Бавентае я почувствовал, что силы восстанавливаются.
— Послушай, дружок, мне, пожалуй, пора двигать в Штаты, а то малыш подрастет и везти его будет трудно.
— Нет, господин, вы болеть.
— Да, я еще не пришел в норму. Если бы не африканские болячки, я был бы тип-топ.
Как Ромилей ни противился, я уговорил его отвести меня в Бактейл. Там я купил себе пару брюк, а местные миссионеры снабдили меня таблетками против дизентерии. На это ушло несколько дней. Потом Ромилей повез меня на джипе в Харар — город, находящийся уже в Эфиопии. Я спал на заднем сиденье, а рядом посапывал под одеялом маленький Дафу. Переезд занял шесть дней. В Хараре я накупил на триста долларов подарков для Ромилея и набил ими машину.
— Я хотел побывать в Швейцарии, чтобы повидать крошку Алису, мою младшенькую дочурку. Но кажется, еще плохо выгляжу, так что незачем пугать девочку. Навещу ее в другой раз. И кроме того, львенок на руках.
— Везти лев Америка?
— Куда я, туда и он. А с тобой, Ромилей, мы когда-нибудь встретимся. Только гора с горой не сходится. Мир стал так тесен, что всегда можно найти человека… если, конечно, он не отдал Богу душу. У тебя есть мой адрес, черкни как-нибудь пару слов. В следующий раз я приеду в шикарном белом костюме, и ты будешь гордиться мной.
— Вы болеть, господин. Не бросать вас.
— Чудак. Я ведь непотопляемый. Жизнь штормила, кидала из стороны в сторону, но я, как видишь, цел и невредим.
Но Ромилей видел: я так обессилел, что меня можно связать ленточкой тумана.
После того как мы попрощались, мне показалось, что Ромилей ходит за мной по пятам. Вот, например, я бреду к здешней достопримечательности, к дворцу старого короля Менелика, а за углом спрятался Ромилей, следя, чтобы я не свалился.
Неся маленького Дафу в плетеной корзине, я поднялся по шаткому трапу в самолетик, берущий курс на Хартум. Ромилей молился в джипе, желая мне мягкой посадки. Я встал и крикнул изо всех сил:
— Ромилей! — Пассажиры вздрогнули — казалось, игрушечный летальный аппарат перевернется. — Этот чернокожий малый спас мне жизнь, — пояснил я.
Самолетик затрясся в воздухе. Я достал львенка из корзины и положил себе на колени.
В Хартуме я битых полчаса улаживал формальности с консульскими чинушами. Но настоящий сыр-бор разгорелся, когда дело дошло до моего любимца. Мне было отказано, сказав, что многие граждане везут в Штаты диких зверей для продажи зоопаркам и бродячим циркам, но обязательным условием провоза представителей животного мира является содержание оных в карантине в течение определенного времени, и я сам должен пройти карантин. Я кричал, что спешу, что меня ждут жена, дети и беспризорное свиное поголовье. Они поинтересовались, где мои вещи.
— Не ваше собачье дело! Паспорт у меня в порядке, деньги есть. Что вам еще нужно? Мой прадед был генеральным консулом в Соединенных Штатах, хотя в университетах не учился, не то что вы, жалкие шпаки. На эти темы и с самим послом не стану разговаривать. Вы думаете, граждане США — тупицы? Единственное, что мне нужно, — попасть домой. Да, я побывал в самом сердце Африки, прикоснулся к первоосновам бытия. Но я не собираюсь удовлетворять ваше праздное любопытство.
Им не понравился мой тон, не понравилось и то, что, взобравшийся на письменный стол, львенок сбросил на пол скоросшиватель и начал их покусывать. Поэтому чиновники постарались как можно быстрее избавиться от меня.
В тот же вечер я прилетел в Каир и позвонил по международному телефону Лили.
— Это я, малыш! — кричал я в трубку. — Жди меня в воскресенье, слышишь?! — Я знал, что жена побледнела, как всегда, когда волнуется, и попусту шевелит губами, не в состоянии вымолвить ни слова. — Говори отчетливо, что ты там мямлишь? Я лечу домой!
— Джин!.. — услышал я.
Но звуковые волны, бегущие по воздуху, по воде, по земле, заглушали ее голос. Из сказанного я сумел разобрать два-три слова. Мешали разносившиеся в пространстве крики. Но я знал, что она говорит о любви и читает мне нотацию.
«У такой большой женщины такой тоненький голосок».
— Итак, воскресенье, аэропорт Айдлуайлд. И привези с собой Донована. Он поможет мне уладить формальности со львенком.
Донован — наш старый семейный адвокат.
Это происходило в среду. В четверг я прилетел в Афины.
«Надо бы посмотреть Акрополь», — подумал я и нанял такси с гидом. Однако из-за плохого самочувствия не сумел полюбоваться древним сооружением.
Я водил львенка на поводке. Если не считать загара, сохранившегося со времени пребывания в Бактейле, на мне был тот же шлем, который я носил в Африке, и те же походные башмаки. У меня сильно отросла борода, причем как-то вбок. Черные волосы в ней перемежались седыми, коричневыми, даже красноватыми. В посольстве мне предложили побриться, чтобы быть похожим на фото в паспорте. Однако я не внял совету.
Что до Акрополя, я увидел на горе нечто из желтого и розоватого камня. Наверное, здание было прекрасно. Говорю «наверное» потому, что я даже не вылез из автомобиля. Гид оказался человеком молчаливым, но по выражению его глаз было понятно, что он думает. «На все есть свои причины», — сказал я ему.
В пятницу я прилетел в Рим. Купил себе легкий костюм цвета бургундского вина, альпийскую шляпу с черными, как у берсальеров, перьями, рубашку и трусы. Я почти не выходил из гостиницы — не хотел появляться на виа Венето со зверенышем на поводке.
В субботу рейсом Рим — Париж — Лондон — Нью-Йорк я отправился домой. Билетов на ближайший прямой самолет в Нью-Йорк не было. Я не имел ни малейшего желания в который раз видеть обе столицы, как, впрочем, и любые другие города и веси. Самым приятным отрезком рейса был полет над Атлантикой. Я глядел на океан и не мог наглядеться, как будто был обезвожен. Далеко-далеко внизу вздымались волны, под которыми угадывалась глубина, но не пугающая, а притягательная. Я сидел у иллюминатора, смотрел, как крылья резали облака, что нож масло. К вечеру океан потемнел, но двигатели все так же несли нас все дальше и дальше на запад.
