— Хватит, Хэнк, прошу тебя, — остановил я его. Трудно было вынести, да еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его не слышали за соседним столиком.
— Позволь закончить, братец, — взмолился Генри. — Жена упрекает, что у меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а все потому, что мне не по средствам пойти к зубному врачу. А пойти я не могу, так как все три чертовы дочки каждую неделю ходят к нему для выпрямления зубов, чтобы потом, когда подрастут, могли улыбаться, как кинозвезды. И еще она презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.
— Почему?
— Я импотент, — с жалкой улыбкой признался Генри. — У меня все основания быть импотентом. Уж поверь слову своего брата. Помнишь ту субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее звали, черт возьми?
— Синтия.
— Вот-вот. Синтия. Синтия с большими сиськами. Она завопила, как недорезанная курица, — по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А потом, когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал про своего старшего брата?
— Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.
— Но теперь-то понимаешь?
— Да.
— Тогда я не был импотентом, верно?
— Господи, да откуда мне знать?
— Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?
— Послушай, Хэнк, — сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, — ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?
— Близок к тому, — хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: — Отпусти руки.
Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.
— Вот тебе тысяча долларов, — сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. — Не забудь, где они.
Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.
— Чужие деньги, — бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.
— Итак, завтра я уезжаю, — продолжал я. — Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?
Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.
— Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, — упрашивал я.
— Ты, наверное, попадешь в беду, — печально произнес Генри.
— Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?
— Да, понятно, — кивнул Генри. — Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?
— Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.
— Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.
Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.
— Знаешь, — сказал Генри, — что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. — Тон у Генри был, как у обиженного ребенка. — Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?
И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело — распахивать двери.
На улице было холодно, дул порывистый пронизывающий ветер. Генри съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.
Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на губах соль. Потом усадил в такси. Прежде чем таксист успел завести мотор. Генри остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.
— Послушай, Дуг, — сказал он, — я только что понял, в чем дело. Весь вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в силах понять, что в тебе такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!
— Да, — подтвердил я.
— Как ты это устроил?
— Лечился у логопеда, — брякнул я. Впрочем, что лучше я мог придумать?
— Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!
— Угу, — согласился я. — Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.
Он поднял стекло, и такси покатило прочь. Я грустно глядел вслед машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать говорила, что из всех нас он один рожден для богатства и счастья.
Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На экране мелькала одна реклама за другой, причем назойливо расхваливались такие вещи, которые я никогда бы не стал покупать.
Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными видениями: то какие-то женщины, то чьи-то похороны.
Меня разбудил звонок телефона, стоявшего на столике у изголовья кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.
— Дуг, — услышал я в трубке голос брата. Кто же еще мог знать, что я здесь. — Дуг, мне надо повидаться с тобой.
Я вздохнул в досаде. Вчерашней встречи мне вполне хватило бы еще лет на пять.
— Где ты? — спросил я.
— Внизу в вестибюле. Ты уже завтракал?
— Нет, конечно.
— Так буду ждать тебя. — И он повесил трубку, не дожидаясь ответа.
Генри сидел за чашкой черного кофе, один во всем зале, освещенном неоновыми лампами. За окном было еще темно. Он всегда вставал рано, и это была еще одна добродетель, которая восхвалялась нашими родителями.
— Извини, что разбудил тебя, — сказал брат, когда я сел за его столик. — Мне надо было непременно повидаться с тобой до твоего отъезда.
— Ладно, — кивнул я, еще не совсем очнувшись от своих сновидений. — Все равно ничего хорошего во сне у меня не было.
— Слушай, Дуг, — несколько запинаясь, начал он, — вчера ты сказал, когда… когда дал деньги. Не подумай, что я не признателен тебе.
Я нетерпеливо отмахнулся:
— Давай больше не говорить об этом.
— И затем ты сказал… сказал, что если мне понадобится…
— Да, говорил.
— Значит, ты имел в виду…
— Иначе бы не сказал.
— И даже… даже двадцать пять тысяч? — он покраснел, выговорив такую цифру. Я лишь на миг поколебался.
— Да, если ты нуждаешься в них, — подтвердил я.
— Ты хочешь знать, для чего нужны эти деньги?
— Если тебе угодно, — ответил я, сожалея о том, что вчера не уехал из города.
