За столиком, где мы сидели, говорили обо всем понемногу, то и дело перескакивая с одного на другое. Как и полагается на лыжном курорте, рассказывали о горных снегах, о разных происшествиях, о сломанных ногах — все это вперемежку с язвительной болтовней о театрах Парижа, Лондона, Нью-Йорка и о новейших фильмах. При этом так и сыпались разные изречения и афоризмы на многих языках.
Я не видел ни одной из тех пьес или кинокартин, о которых говорили, и потому хранил молчание, изредка спрашивая о них у Юнис. Она-то видела все это в Лондоне или Париже, весьма уверенно высказывалась, и ее довольно почтительно выслушивали. Лили сидела за соседним столиком, а без нее Юнис держалась более раскованно, чем обычно. Оказалось, что когда-то она хотела стать актрисой и короткое время обучалась в Королевской академии драматического искусства. Я с еще большим интересом начал приглядываться к ней.
О политике заговорили за десертом, когда подали лимонный шербет и шампанское. Среди сидевших с нами мужчин был и тучный гладколицый американец лет пятидесяти — глава страховой компании, и француз с остренькой черной бородкой — литературный критик, и дородный английский банкир. Они корректно, но твердо осуждали свои правительства. И если патриотизм следовало, по их словам, считать последним прибежищем подонков, то за нашим столом их, как видно, и не было.
Француз на совершенно чистом английском жаловался на Францию:
— Во внешней политике Франции проявляются худшие качества голлизма: эгоизм, нерешительность и оторванность от реальности.
Англичанин вторил ему:
— Английские рабочие разучились работать. Но я их не виню.
И, наконец, американец:
— Капиталистическая система подписала себе приговор в тот день, когда Соединенные Штаты продали два миллиона тонн пшеницы Советскому Союзу.
Они усиленно подналегли на омаров, а официант едва успевал подливать в бокалы изысканное белое вино, запасы которого, казалось, были неистощимы. Я украдкой бросил взгляд на этикетку, чтобы запомнить на будущее марку этого вина — Кортон-Шарлемань.
По-прежнему я сидел молча и лишь время от времени с важным видом кивал головой, как бы желая показать, что принимаю какое-то участие в общей беседе. Заговорить я не решался, боясь, что ляпну невпопад что-нибудь такое, что сразу выдаст меня как человека, не принадлежащего к их кругу, да еще всплывет темное пятно из моего прошлого, которое мне пока удается скрывать.
Потом начались танцы. Юнис любила танцевать и переходила от одного партнера к другому, а я стоял у стойки бара, пил и уныло поглядывал на часы, чувствуя себя лишним. Танцевал я плохо и уж, конечно, ни за что не отважился бы показаться среди всех этих изящных стремительных пар, выделывавших наимоднейшие танцевальные па. Я уже было решил потихоньку ускользнуть и вернуться к себе в отель, когда Юнис оставила своего очередного партнера и подошла ко мне:
— Милый друг, вам скучно? Хотите домой?
— Подумывал об этом. А вы не собираетесь?
— Не будьте мучеником. Ненавижу страдальцев. Но я уже натанцевалась. — Она взяла меня под руку. — Пойдемте.
Мы вышли из танцевального зала, стараясь не попасться на глаза Лили. В гардеробной взяли пальто и ушли незамеченными, ни с кем не попрощавшись.
Ночь была холодная, снег на тропинке звучно скрипел под ногами. Мы с наслаждением вдыхали свежий морозный воздух, пахнувший сосной. Когда дом, из которого мы ушли, остался далеко позади, мы, словно по какому-то тайному знаку, остановились, повернулись друг к другу, обнялись и крепко поцеловались. Затем неторопливо пошли дальше, к отелю.
Взяв ключи от своих номеров, вошли в лифт. Как бы по молчаливому уговору, Юнис вместе со мной вышла из лифта. И мы не спеша пошли по коридору, неслышно ступая по мягкому ковру. Казалось, ни я, ни она не торопились, желая насладиться каждым мгновением этого часа.
Я открыл дверь своего номера и пропустил вперед Юнис, которая проскользнула мимо, слегка задев меня холодным мехом своей шубы. Закрыв за собой дверь, я включил свет в маленькой передней.
— О Боже мой! — вскричала Юнис.
Освещенная светом, падавшим из передней, на большой кровати лежала Диди Вейлс. Она спала. Совершенно голая. Ее платье было тщательно сложено на стуле, лыжные ботинки стояли под ним. Каковы бы ни были недостатки у ее матери, она все же приучила дочь к аккуратности.
— Сейчас же выпустите меня отсюда, — шепотом сказала Юнис, словно боялась разбудить спавшую девушку.
— Юнис… — в отчаянии произнес я.
— Желаю успеха! Забавляйтесь. — И, оттолкнув меня, она вышла вон.
Я уставился на Диди. Разметавшиеся белокурые волосы ниспадали на ее лицо, ровное дыхание чуть шевелило их. Кожа у нее была розоватая, как у ребенка, лишь лицо и шея бронзовые от загара. Недостаточно сформированные округлые груди как-то дисгармонировали с крепкими сильными ногами спортсменки, ногти которых были покрыты лаком. Если прикрыть наготу и убрать этот лак, Диди вполне могла бы рекламировать пищу для здоровых детей. Животик у нее тоже был совсем детский, а внизу, на лобке, трогательно пробивался пушок. Она спала, крепко прижав руки к бокам, что придавало ей забавный вид, будто она заснула по команде «смирно». Если бы перед моими глазами была лишь картина, а не живая шестнадцатилетняя девочка, то она была бы воплощением обнаженной невинности.
Однако Диди, чьи родители были моими друзьями, прокралась в мою комнату и залезла в мою постель вовсе не для того, чтобы продемонстрировать свою непорочность. Первое побуждение трусливо толкало меня тихонько уйти и оставить ее одну на ночь. Вместо этого я подошел к кровати и набросил на девочку свое пальто. В ту же минуту она проснулась, медленно открыла глаза и, отбросив упавшие на лицо волосы, воззрилась на меня. Потом призывно улыбнулась, сразу став старше своих лет.
— Черт подери, что привело вас сюда, Диди? В какой школе вы учились?
— В той, где девочки по ночам лазают в окна. Решила приятно удивить вас, — преспокойно объяснила она.
— Что ж, это вам вполне удалось.
— Вы недовольны?
— Разумеется.
— Когда поймете, для чего я пришла…
— Диди, прошу вас, перестаньте.
— Вы что, боитесь, что я нетронутая? У меня уже было дело с мужчиной постарше вас. С одним пожилым распутным греком.
— Не хочу слушать ваши сказки. Поднимайтесь, одевайтесь и уходите отсюда.
— Я-то вижу, что вы вовсе не против, — спокойно заявила она. — Только делаете вид. И то лишь потому, что знали меня в тринадцать лет. А я уже выросла.
— Недостаточно еще выросла.
— Терпеть не могу, когда меня считают ребенком, — обиделась она. Привычным жестом откинув опять назад волосы, она и не пошевелилась, чтобы встать с постели. — Какой же возраст вас привлекает? Двадцать? Восемнадцать?
