– Я не собираюсь там жить после войны, – ответил Ной. – Думаю переехать в Айову.
– Почему бы тебе не переехать в Техас? – гостеприимно предложил священник. – Вот там есть где развернуться человеку! У тебя есть кто-нибудь в Айове?
– Да, конечно, – кивнул Ной. – Дружок мой оттуда, Джонни Бернекер. Его мать нашла нам дом, который можно снять за сорок долларов в месяц, а дядя, владелец газеты, обещал взять меня к себе, как только я вернусь. Обо всем уже договорено.
– Газетчиком, значит, будешь? – понимающе кивнул священник. – Веселая жизнь. Да и денег куры не клюют.
– Нет, это не такая газета, – возразил Ной. – Она выходит раз в неделю, а тираж – восемь тысяч двести экземпляров.
– Ничего, для начала и это неплохо. Трамплин для будущих больших дел.
– Мне не нужно никаких трамплинов, – тихо проговорил Ной. – Я не хочу жить в большом городе и не стремлюсь сделать карьеру. Я просто хочу поселиться в маленьком городишке в Айове и жить там до конца дней с женой и сыном и с моим другом Джонни Бернекером. А когда мне захочется путешествовать, я пройдусь до почтамта.
– О, тебе надоест такая жизнь, – сказал священник. – Теперь, когда ты увидел свет, маленький городишко покажется тебе слишком скучным.
– Думаю, что нет, – твердо сказал Ной, энергично водя стеклоочистителем. – Такая жизнь мне не надоест.
– Ну, значит, мы с тобой разные люди. – Священник засмеялся. – Я родился и жил в небольшом городке, и он мне уже надоел. Впрочем, сказать вам правду, не думаю, что меня особенно ждут дома. Детей у меня нет, а когда началась война и я понял, что мой долг вступить в армию, жена сказала мне: «Эштон, выбирай: или служба военных священников, или твоя жена. Я не собираюсь пять лет сидеть одна дома и думать, как ты порхаешь по всему свету, свободный как птица, и путаешься бог знает с какими женщинами. Эштон, – сказала она, – и не пытайся меня одурачить». Я пытался ее разубедить, но она упрямая женщина. Ручаюсь, как только я вернусь домой, она начнет дело о разводе. Как видите, мне пришлось принять довольно-таки серьезное решение. Ну что ж, – покорно вздохнул он, – в общем, получилось не так уж плохо. В Двенадцатом госпитале есть очень симпатичная сестрица, и она помогает мне сносить все горести и печали. – Он ухмыльнулся. – Я так увлечен этой сестрой и фотографией, что совсем не остается времени подумать о жене. Пока есть женщина, способная утешить меня в часы отчаяния, и достаточно фотопленки, я могу смело смотреть в лицо судьбе…
– Где вы достаете столько пленки? – поинтересовался Майкл, вспомнив тысячу фотографий для альбома и зная, как трудно достать даже одну катушку пленки в месяц в военной лавке.
Священник хитро прищурился и приложил палец к носу.
– Вначале были трудности, но теперь все наладилось. Да, теперь все в порядке. Я достаю лучшую пленку в мире. Когда ребята возвращаются с задания, я прошу у инженера группы разрешения отрезать незасвеченные концы пленки на фотопулеметах. Вы не представляете себе, сколько пленки можно накопить таким образом. Последний инженер группы стал проявлять недовольство по этому поводу и вот-вот уже собирался доложить полковнику, что я ворую государственное имущество. Я никак не мог с ним договориться. – Священник задумчиво улыбнулся. – Но теперь все неприятности кончились, – заключил он.
– Как же вам удалось это устроить? – спросил Майкл.
– Инженер улетел на задание. Он был хорошим летчиком, настоящий талант, – с восхищением сказал священник. – Он сбил «мессершмитта» и, когда возвращался на свой аэродром, ради бахвальства спикировал на радиомачту. Да… бедняга не рассчитал, на каких-нибудь два фута, и пришлось по кускам собирать его тело по всему аэродрому. Но зато, ребята, я устроил этому парню такие пышные похороны, каких еще не видела американская армия. Настоящие похороны по первому разряду, с речами и всем прочим… – Священник хитро ухмыльнулся. – Теперь я получаю столько пленки, сколько мне нужно.
Майкл изумленно взглянул на священника, думая, уж не пьян ли он, но тот вел машину легко и уверенно и был трезв, как судья. «Ох уж эта армия! – подивился Майкл. – Каждый старается извлечь для себя какую-нибудь пользу».
Из-под дерева, стоявшего у обочины, вышел на дорогу человек и помахал рукой. Священник остановил машину. Это был лейтенант авиации, одетый в насквозь промокшую морскую куртку. В руках он держал автомат со складным стволом.
– Вы в Реймс? – спросил лейтенант.
– Лезь в джип, парень, – добродушно сказал священник, – садись на заднее сиденье. Машина священника останавливается по просьбе каждого на всех дорогах.
Лейтенант занял место рядом с Майклом, и джип помчался дальше сквозь плотную пелену дождя. Майкл искоса взглянул на лейтенанта. Он был очень молод, еле двигался от усталости, а одежда была ему явно не по росту. Лейтенант заметил пристальный взгляд Майкла.
– Вас, наверно, интересует, что я здесь делаю, – сказал лейтенант.
– Нет, что вы, – поспешно ответил Майкл, не желая касаться этой скользкой темы. – Нисколько.
– Ох, и достается же мне, – проговорил лейтенант, – никак не могу найти свою планерную группу.
Майкл недоумевал, как это можно потерять целую группу планеров, да еще на земле, но расспрашивать дальше не стал.
– Я участвовал в этой Арнемской истории в Голландии
[101]
, – продолжал лейтенант, – и меня сбили в самой гуще немецких позиций.
– Англичане, как обычно, испортили все дело, – вмешался священник.
– Да? – устало спросил лейтенант. – Я не читал газет.
– Что же случилось? – спросил Майкл. Как-то не верилось, что этот бледный юноша, с таким нежным лицом, мог быть сбит на планере в тылу немцев.
– Это был мой третий боевой вылет: высадка в Сицилии, высадка в Нормандии и эта, третья по счету. Нам обещали, что это будет последняя. – Он слабо ухмыльнулся. – Что касается меня, они, черт возьми, были близки к истине. – Он пожал плечами. – Хотя все равно я не верю. Нас еще высадят и в Японии. – Он дрожал в своей мокрой, не по росту одежде. – А меня это мало радует, и даже совсем не радует. Я раньше считал себя чертовски смелым летчиком, из тех, что насчитывают по сотне боевых вылетов, но теперь понял, что я не из того теста. Когда я в первый раз увидел разрыв зенитного снаряда возле крыла, я потерял способность наблюдать. Я отвернулся и полетел вслепую. Вот тогда я и сказал себе: «Фрэнсис О'Брайен, война – не твое призвание».
– Фрэнсис О'Брайен, – спросил священник, – вы католик?
– Да, сэр.
– Мне хотелось бы узнать ваше мнение по одному вопросу, – сказал священник, сгорбившись над рулем. – В одной нормандской церкви, которую немножко поковыряла наша артиллерия, я обнаружил маленький орган с ножной педалью и перевез его на аэродром для своих воскресных служб, а потом дал объявление, что требуется органист. Единственным органистом в группе оказался техник-сержант, оружейный мастер. Он был итальянец, католик, но играл на органе, как Горовиц
[102]
на рояле. Я взял одного цветного парня нагнетать воздух в орган, и в первое же воскресенье мы провели самую удачную службу за всю мою практику. Даже полковник почтил нас своим присутствием и пел гимны, как лягушка весной, и все были довольны этим новшеством. Но в следующее воскресенье итальянец не явился, и, когда я, наконец, нашел его и спросил, в чем дело, он сказал, что совесть не позволяет ему играть на органе песни для языческого ритуала. Теперь скажите, Фрэнсис О'Брайен, как католик и офицер, считаете ли вы, что техник-сержант проявил истинный христианский дух?
