– Ну, мне нужно бежать. – Гретхен подошла к двери и остановилась. – Тебе не мешает побриться. В аптечке есть бритва и американское мыло для бритья. – Она улыбнулась. – Они принадлежат лейтенанту, но я знаю, что ты не будешь возражать. – Гретхен помахала рукой и вышла, направляясь на встречу с генералом и с женщиной, только что благополучно разрешившейся десятым ребенком.
Всю следующую неделю Христиан прожил в каком-то тумане. Город с миллионами снующих взад и вперед обитателей, грохот трамваев, рычание автобусов, плакаты у зданий газет, чиновники и генералы в сверкающих формах, проносившиеся мимо в своих длинных бронированных автомашинах, наводнявшие улицы орды солдат, радиобюллетени о захваченных километрах территории и количестве убитых в России – все это казалось ему каким-то нереальным и далеким. Только квартира на Тиргартенштрассе и белое тело жены лейтенанта Гарденбурга были реальными, вещественными. Он купил ей сережки, а затем, снова выклянчив у матери денег, приобрел золотой браслет с цепочкой и свитер, привезенный каким-то солдатом из Амстердама.
У Гретхен появилась привычка вызывать его из пансиона, где он жил, в любое время дня и ночи. Христиан и думать перестал об улицах и театрах и в ожидании звонка телефона, стоявшего внизу, в плохо освещенном холле, целыми днями валялся на койке, чтобы сразу же после вызова мчаться к ней через весь город.
Ее квартира стала для него единственной твердой точкой в призрачном, кружащемся мире. Временами, когда она оставляла его одного, он беспокойно бродил по комнатам, открывал шкафы и ящики столов, заглядывал в письма, рассматривал фотографии, спрятанные среди книг. Христиан всегда был скрытен и уважал чужие секреты, но с Гретхен дело обстояло иначе. Он хотел обладать и ею, и ее мыслями, собственностью, пороками, желаниями.
Квартира была набита разным награбленным имуществом. Экономист вполне мог бы написать историю захвата немцами Европы и Африки только по вещам, небрежно разбросанным по квартире Гретхен и доставленным туда вереницей чинных, обвешанных наградами офицеров в начищенных до блеска сапогах. Иногда они привозили Гретхен домой в больших служебных машинах, и Христиан видел их у главного подъезда, когда ревниво выглядывал из окна квартиры.
Помимо богатого запаса вин, которые Христиан обнаружил в первый же день, здесь были сыры из Голландии, несколько десятков пар французских шелковых чулок, бесконечное множество флаконов с духами, осыпанные драгоценными камнями застежки и старинные кинжалы с Балкан, парчовые туфли из Марокко, корзины с виноградом и персиками, доставленные самолетами из Алжира, три меховых манто из России, небольшой эскиз Тициана из Рима, два свиных окорока из Дании, висевшие в кладовой возле кухни, целая полка с французскими шляпками (хотя Христиан никогда не видел, чтобы Гретхен носила шляпу), прелестный серебряный кофейник из Белграда, массивный, отделанный кожей письменный стол (некий предприимчивый лейтенант ухитрился выкрасть его из загородного особняка в Норвегии и переправить сюда).
Письма, небрежно брошенные на пол или забытые среди валявшихся на столах журналов, пришли из самых дальних концов новой Германской империи. Во всех этих посланиях, хотя они и были написаны в разных стилях – от нежных, лирических излияний молодых ученых, отбывающих службу в Хельсинки, до сухих порнографических записок стареющих профессиональных военных, несущих службу под командованием Роммеля в африканской пустыне, – сквозили нотки тоски и благодарности. В каждом письме содержались обещания привезти то кусок зеленого шелка, купленного в Орлеане, то кольцо, обнаруженное в магазине в Будапеште, то медальон с сапфиром, добытый в Триполи…
В некоторых письмах, иногда просто с легкой иронией, а иногда с намеками на прошлые оргии, упоминалась Элоиза и другие женщины. Однако теперь Христиан даже Элоизу считал почти нормальным человеком, во всяком случае по сравнению с Гретхен. Поведение и образ жизни Гретхен никак не укладывались в рамки обычных представлений. Она выделялась среди всех известных Христиану женщин особенной красотой, неутолимой чувственностью и бешеной энергией. Правда, по утрам она часто принимала бензедрин и другие средства для восстановления так беспечно и буйно растрачиваемых сил или вспрыскивала себе большую дозу витамина В, который, по ее словам, немедленно устранял все последствия похмелья.
Самое поразительное состояло в том, что всего лишь три года назад Гретхен была скромной, молоденькой учительницей географии и арифметики в Бадене. Гарденбург был первым мужчиной в ее жизни, и отдалась она ему только после свадьбы. Накануне войны он привез жену в Берлин и здесь в ночном клубе ее увидел некий фотограф. Он уговорил Гретхен сняться для фотоплакатов министерства пропаганды и не только прославил ее лицо и фигуру на всю страну, но вдобавок и совратил ее. На многочисленных плакатах Гретхен являла собой тип образцовой немецкой девушки, которая добровольно отрабатывает сверхурочные часы на заводе боеприпасов, регулярно посещает нацистские митинги, щедро жертвует в фонд зимней помощи, умело готовит вкусные блюда из эрзац-продуктов.
С того времени и началась ее головокружительная карьера в берлинском высшем свете военного времени. Уже в начале этой карьеры Гарденбург был спешно откомандирован в полк. Теперь Христиан понимал, почему лейтенант считается таким незаменимым в Ренне и почему ему так трудно добиться отпуска. Гретхен получала приглашения на все важные приемы и дважды встречалась на них с Гитлером. Она была в близких отношениях с Розенбергом, хотя и уверяла Христиана, что ничего серьезного между ними нет.
Христиан не осуждал Гретхен. Лежа в своей темной комнате в пансионе в ожидании телефонного звонка, он иногда задумывался над тем, что его мать назвала бы смертным грехом. Христиан давно уже перестал верить в бога. И все же временами какие-то остатки религиозной морали, внушенной ему в детстве до фанатизма богобоязненной матерью, давали о себе знать, несмотря на прожитые годы. В такие минуты он, сам того не желая, резко осуждал Гретхен. Однако Христиан спешил отогнать эти случайные, беспорядочные мысли. О Гретхен нельзя было судить, руководствуясь общепринятыми представлениями о нравственности. Нелепо думать, что такую жадную к жизни, ненасытную женщину с бьющей ключом энергией можно сковать мелочными запретами, налагаемыми обветшалым и отмирающим кодексом морали. Судить о поведении Гретхен по нормам христианской морали – все равно, что судить о птице с точки зрения улитки, осуждать танкиста за нарушение в бою правил уличного движения, применять к полководцу гражданские законы об ответственности за убийство.
Письма Гарденбурга из Ренна, адресованные Гретхен, пустые, холодные, чопорные, напоминали лаконичные военные документы. Читая их, Христиан не мог сдержать улыбку. Он понимал, что если Гарденбург и уцелеет на войне, то по возвращении будет отброшен и забыт, как некая пустяковая деталь в бурном прошлом Гретхен. Что касается своего будущего, то Христиан вынашивал кое-какие планы, хотя и не решался открыто признаться в этом даже самому себе. Однажды вечером за очередной выпивкой Гретхен между прочим заметила, что война окончится месяца через два, и человек, занимающий высокий пост в правительстве (она не стала называть его фамилию), предложил ей поместье в Польше – не тронутый войной замок семнадцатого века и больше тысячи гектаров земли, триста из которых обрабатываются и сейчас.
