– Ты странный, глупый человек, и всегда был таким.
– Да, дорогая.
– Ты напишешь мне оттуда, куда тебя пошлют?
– Да.
– Я приеду повидаться с тобой.
– Это было бы замечательно. – Майкл представил себе, как около Форт-Силла, в Оклахоме, его ожидает бывшая жена – красавица в норковой шубке, с замечательным лицом и прекрасной фигурой, а проходящие мимо солдаты приветствуют ее свистом.
– Я совсем из-за, тебя запуталась, – тихо и искренне плакала Лаура, – у меня всегда было такое чувство, и, видно, от него не избавиться.
– Я тебя понимаю. – Майкл вспомнил, как Лаура укладывала волосы перед зеркалом, как танцевала, какой она была в праздники. На мгновение его тронули далекие слезы, и он с сожалением подумал о потерянных годах, годах без войны, годах без разлук…
– Что ты беспокоишься? – тихо сказал он. – Меня, наверно, направят куда-нибудь в штаб.
– Ты не допустишь этого, – всхлипывала она, – я знаю тебя, ты не пойдешь на это.
– Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия – это не «Братья Уорнер»
[40]
, дорогая.
– Обещай мне… обещай мне… – Ее голос то появлялся, то исчезал, потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл посмотрел на трубку и опустил ее.
Он встал, прошел на кухню и закончил приготовление завтрака; затем отнес в гостиную яичницу с беконом, черный, густой кофе, гренки и поставил все на широкий стол перед большим окном, ярко освещенным солнцем.
Он включил приемник – исполнялся фортепьянный концерт Брамса, из динамика лились то мягкие и грустные, то бурные звуки.
Он ел медленно, густо намазывая на гренки варенье, наслаждаясь вкусом яиц, масла и крепкого кофе, гордый своими кулинарными способностями, и с удовольствием слушал грустную, нежную музыку.
Затем он открыл «Таймс» на театральной странице, которая была полна толков о бесчисленных пьесах и актерах. С каждым днем театральная страница «Таймс» наводила на него все большее уныние. Несбывшиеся мечты, потерянные деньги, горькие упреки в адрес людей его профессии – читая все это, он испытывал беспокойство и чувствовал себя в каком-то глупом положении.
Он отложил газету и, допив кофе, закурил первую в этот день сигарету. Он выключил приемник, и последние звуки мелодии Респиги замерли в утреннем воздухе. Залитый солнцем дом погрузился в приятную тишину. Майкл сидел за столом, покуривая и мечтательно глядя на сады, на улицу, на работавших внизу людей.
Потом он встал, побрился, принял ванну и надел старые фланелевые брюки и мягкую голубую рубашку. Она слегка поблекла от частой стирки, но зато приобрела приятный оттенок. Почти вся его одежда была уже упакована, но в стенном шкафу еще висели две куртки. Он постоял перед шкафом, думая, какую куртку надеть, потом достал серую. Это была старая поношенная куртка, мягко и свободно облегавшая плечи.
Внизу около тротуара стояла его машина, сверкая свежевымытой краской и хромированными частями. Он включил мотор и нажал кнопку для спуска тента. Майкла, как всегда, забавляло плавное и величественное движение складывающегося тента.
Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день он ехал на машине по городу, он испытывал немного злорадное наслаждение, которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в полдень по этой же улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и посматривал на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный аристократ.
Майкл ехал по широкой улице, между рядами богато и со вкусом, хотя и несколько фривольно, украшенных витрин, сверкавших в лучах солнца.
Он оставил машину у дверей дома, где жил Кэхун, и отдал ключи швейцару. Они договорились, что Кэхун будет пользоваться машиной и ухаживать за ней до возвращения Майкла. Возможно, было бы разумнее продать машину, но у Майкла было какое-то суеверное убеждение, что раз эта маленькая яркая машина была свидетельницей его лучших довоенных дней, длительных весенних поездок по стране и беззаботных праздников, то, если хочешь вернуться с войны, надо хранить ее, как талисман.
С сожалением расставшись с машиной, он медленно пошел по городу. День вдруг показался ему пустым, и, не зная чем его заполнить, он зашел в аптеку и позвонил Пегги.
– В конце концов, – сказал он, услышав ее голос, – нет такого закона, по которому я не имею права видеть тебя дважды в один и тот же день.
Пегги радостно засмеялась.
– Я проголодаюсь к часу дня, – сказала она.
– Я угощу тебя завтраком, если хочешь.
– Да, хочу, – ответила она и с расстановкой добавила: – Я рада, что ты позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное.
– Хорошо, – согласился Майкл, – я настроен сегодня довольно серьезно. Итак, в час.
Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего адвоката. Он знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком. Они были знакомы около двух лет – ярких, наполненных чувствами, хотя и несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и ближе. Женитьба в такой кровопролитный год, когда будущее так неясно, только разбила бы ей сердце. Жениться и погибнуть; могилы и вдовы; муж-солдат носит и ранце фотографию жены, словно сто фунтов свинца; одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии скорбит об упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший ветеран слушает шаги прикованной к нему жены…
– Эй, Майкл! – Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Это был Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной лентой, в нарядной кремовой рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей курткой. – Я давно хотел повидать тебя… Ты бываешь когда-нибудь дома?
– Последнее время редко. Я взял отпуск. – Майклу нравилось время от времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает своим глубоким актерским голосом. Но с тех пор как развернулись ожесточенные споры вокруг германо-советского пакта
[41]
, Майкл не мог спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями.
– …А я послал тебе обращение, – продолжал Джонсон, взяв Майкла под руку и быстро увлекая его за собой по улице: он ничего не мог делать медленно. – Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись.
– Что за обращение?
– К президенту, об открытии второго фронта. Все подписывают. – Лицо Джонсона выражало неподдельную злость. – Это преступление – допускать, чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны…
Майкл ничего не ответил.
