– Аккерман, ты слышал об этом? – спросил другой голос.
Ной, наконец, посмотрел через койки на игравших в покер. Все они, повернувшись в его сторону, иронически посмеивались и смотрели на него холодными, насмешливыми глазами.
– Нет, я ничего не слышал, – ответил он.
– Почему ты не присоединишься к нам? – с показной вежливостью спросил Зилихнер. – У нас небольшая дружеская игра, и мы ведем интересный разговор. – Он был из Милуоки, и в его речи чувствовался легкий немецкий акцент: как будто он в детстве говорил по-немецки и так и не смог полностью исправить произношение.
– Нет, спасибо, я занят.
– Мы хотели бы знать, – продолжал Зилихнер, – как это случилось, что тебя призвали? В чем дело? Разве в комиссии не было никого из членов вашей организации?
Ной посмотрел на бумагу, которую держал в руке. «Не дрожит, – подумал он с удивлением, – ничуть не дрожит».
– А знаете, ребята, я своими ушами слышал, – проговорил другой голос, – что один еврей добровольно поступил на военную службу.
– Не может быть! – удивился Зилихнер.
– Клянусь богом! Из него сделали чучело и поместили в музей.
Другие игроки в покер с наигранным удивлением громко расхохотались.
– А мне жаль Аккермана, – снова заговорил Зилихнер, – честное слово. Подумать только, сколько денег смог бы он заработать, спекулируя шинами и бензином, если бы не был в пехоте.
«Кажется, я еще не сообщал тебе, – твердой рукой писал Ной на север своей далекой жене, – что на прошлой неделе к нам прибыл новый сержант; у него нет зубов, он шепелявит и говорит, как новичок из юношеской лиги, впервые выступающий на собрании, когда он…»
– Аккерман! – Ной поднял глаза. Около его койки стоял капрал из другой казармы. – Тебя вызывают в ротную канцелярию, быстро!
Ной не спеша положил недописанное письмо обратно в оливковую коробку и засунул ее в тумбочку. Он знал, что все пристально наблюдают за ним, оценивая каждое его движение. Когда он проходил мимо них, стараясь не торопиться, Зилихнер заметил:
– Ему хотят вручить орден «Крест улицы Деленси» за то, что в течение шести месяцев он ежедневно съедал по целой селедке.
Снова раздался взрыв притворного, неестественного смеха.
«Надо постараться, – подумал Ной, выходя из двери казармы в спустившиеся над лагерем голубые сумерки, – как-то уладить это…»
После тяжелого, спертого духа казармы воздух на улице казался особенно свежим, а тишина пустынных линеек, тянувшихся между низкими зданиями, после резких голосов в казарме приятно ласкала слух. «Вероятно, – думал Ной, медленно шагая вдоль зданий, – в канцелярии мне опять зададут жару». Но все равно он радовался короткому отдыху, временному перемирию с армией и со всем окружающим миром.
Вдруг из-за угла здания, мимо которого он проходил, послышались быстрые шаги, и не успел он повернуться, как кто-то сзади крепко схватил его за руки.
– Так-то, еврейская морда, – прошептал голос, показавшийся ему знакомым. – Это тебе первая порция.
Ной резко дернул головой в сторону, и удар пришелся ему по уху. У него сразу онемело ухо и половина лица. «Бьют дубинкой, – с удивлением подумал он, стараясь вырваться, – зачем-они бьют дубинкой?» Но тут последовал еще удар, и он почувствовал, что падает.
Когда он открыл глаза, было уже темно. Он лежал на пыльной траве между двумя казармами. Распухшее лицо было мокрым. Несколько долгих минут он полз до казармы и с трудом уселся, прислонившись к стене.
Медленно шагая позади Аккермана сквозь зной и пыль, Майкл мечтал о пиве. О пиве в стаканах, о пиве в кружках, о пиве в бутылках, бочонках, оловянных кубках, жестяных бидонах, хрустальных бокалах. Он вспомнил также об эле, портере, стауте; потом опять стал думать о пиве. Он вспоминал те места, где в свое время пил пиво. Круглый бар на Шестой авеню, куда обычно заходили по пути в город с острова Губернатора одетые в штатское полковники регулярной армии; пиво там подавали в стаканах конической формы, и перед тем как наполнить стакан пенистой влагой из блестящего крана, буфетчик всегда бросал туда кусочек льда. Фешенебельный ресторан в Голливуде с гравюрами французских импрессионистов на стене позади стойки, где пиво подавали в матовых кружках и брали по семьдесят пять центов за бутылку. Его собственная гостиная, где поздно вечером, перед тем как отправиться спать, он читал завтрашнюю утреннюю газету при спокойном свете лампы, удобно расположившись в мягком плюшевом кресле и вытянув ноги в ночных туфлях. На играх в бейсбол, на площадках для игры в поло теплыми подернутыми дымкой летними днями, где пиво наливали в бумажные стаканчики, чтобы зрители не швыряли бутылки в судью.
Майкл упорно шагал вперед. Он устал и ужасно хотел пить, а руки его онемели и отекли, как всегда после пяти миль ходьбы. Впрочем, он чувствовал себя не так уж плохо. Он слышал, как тяжело и шумно дышит Аккерман, и видел, как его качает от усталости из стороны в сторону даже на небольших подъемах дороги.
Ему было жаль Аккермана: видимо, этот парень всегда был хилым, а марши, учения и наряды превратили его в скелет, обтянутый кожей; он стал похож на тень – такой он был худой и хрупкий. Майкл чувствовал себя немного виноватым, смотря в упор на его качающуюся согнутую спину. За долгие месяцы обучения Майкл тоже похудел, но заметно окреп: ноги стали сильными и твердыми как сталь, а тело – плотным и упругим. Ему казалось несправедливым, что в той же колонне прямо перед ним шел человек, для которого каждый шаг был страданием, в то время как он, Майкл, чувствовал себя сравнительно бодро. На Аккермана вдобавок ко всему действовали еще отвратительные, злые шутки, которыми его изводили в течение последних двух недель, постоянные злобные насмешки, ядовитые политические разговоры, которые солдаты затевали в присутствии Аккермана. Нарочито громким голосом они говорили: «Пусть Гитлер и не прав во всем остальном; но нужно отдать ему должное, он знает, как надо расправляться с евреями…»
Раз или два Майкл пытался вмешаться в разговор и защитить Ноя, но, поскольку он был новичком в роте и приехал из Нью-Йорка, а большинство солдат были южане, они игнорировали его и продолжали свою жестокую игру.
В роте был еще один еврей, огромный детина по фамилии Фаин, но его они совсем не беспокоили. Он не пользовался популярностью, но ему и не досаждали. Может быть, здесь играл роль его рост. К тому же, он был добродушным малым, хотя и выглядел грозно. У него были длинные узловатые руки, и казалось, он принимал все легко и бездумно. Фаина трудно было обидеть, он даже не понимал, что ему наносят обиду, а потому преследовать его насмешками не представляло особого удовольствия. Но если бы его задели, то обидчику, вероятно, не поздоровилось бы. Поэтому солдаты оставили его в покое и продолжали терзать Аккермана. «Вот она, армия», – думал Майкл.
Может быть, он допустил ошибку, сказав человеку, который беседовал с ним в Форт-Диксе, что хочет пойти в пехоту. Романтика! Но на самом деле ничего романтичного здесь не оказалось. Стертые, усталые от ходьбы ноги, невежественные люди, пьянство, шепелявый голос сержанта: «Я научу вас, как поднимать винтовку и драться за свою жизнь…»
