И потребовала от человека воплотить его в жизнь – но воплотить целесообразно: истребить зло злом. Вот она, та Идея, которая покорила сегодня человека. И пришли те, которые эту целесообразность восторженно приняли и стали целеустремительно осуществлять.
Но для осуществления нужна власть. Ты сам знаешь, что наибольшей властью над человеком, над его умом и душой, обладает сила, которая таится в надежде. И та надежда живёт в мозгу человека, именно, в его Идее, о которой я тебе только что сказал. Она, эта Идея – чудовище, и нет в мире чудовища жесточе, беспощаднее и кровожаднее Идеи. И чем она кажется возвышеннее, жертвеннее или святее при своём зарождении, и чем большее число голов идёт под её знаменем, тем больше у неё рабов и тем кровожаднее она становится в своём триумфе. Впрочем, где тебе, Великому Ребёнку, знать, что величие Идеи измеряется на земле трупами и тот, кто оставил позади себя наибольшее число трупов, тот в глазах человека наиболее велик. Да, они это знали, но они знали и то, что человек самое слепое создание на земле и что ему нужна Идея для того, чтобы прозреть и в своё прозрение поверить. На самом же деле она нужна ему, чтобы ослепнуть до конца. Разве твоя любовь не ослепила до конца человека слепой верой в то, что добро победит зло? Ты сам не имел идеи: Ты просто любил. Но те, кто овладели твоею любовью, те ослепили человека «идеей любви». Но живая любовь и идея любви не одно и тоже. Знай же, не ты, а твоя любовь, как идея любви, победила и 2000 лет длилась якобы её победа, но человек не стал ни более любящим, ни более зрячим, а стал намного более слепым, чем был до тебя. И в слепоте своей он сокрушил ту земную красоту, которая была зрячее и умнее его ума: язычество Эллады.
Теперь пришли те новые, всё это знающие – истребители твоей любви. Они сказали, что сегодня Идее ещё нужно особое знание: знание-от-ума, и что такая вооружённая знанием-от-ума Идея есть та идея, которая сделает слепого зрячим. Они назвали это особое знание законами истории и решили эти законы осуществлять.
Впрочем, что тебе законы!..
Весь этот монолог-исповедь Никита слушал, открыв от удивления рот. Да и было чему удивляться: нахальности суждений позавидовали бы и Ницше, и Шопенгауэр, и Гитлер вместе взятые. Откуда этот «фрукт» в домашнем красивом халате, байковых тапочках на босу ногу, гривой давно не мытых и нечёсаных волос появился в тюремной больнице?
Яснее ясного и доподлинно понятно, что сказанное относится не к Никите, но тогда где и кто тот, долженствующий выслушать этот бред? Ясно, что сцена была разыграна Ангелом специально для одного зрителя. Но ведь и актёр – тоже один. Если же актёр выдавал монолог с таким воинственным напором, то, вероятно, ожидал, что его обязательно услышат, ответят, возразят!
Вдруг в полумраке комнаты, неподалеку от себя, Никита заметил фигуру в белом длинном покрове, неподвижно парящую в воздухе у одной из побелённых колонн, подпирающих своды церкви, то есть больницы для душевнобольных.
Свет плохо проникал с улицы сквозь давно немытые окна, поэтому серо-белый сумрак скрадывал очертания предметов и пространства, из-за чего Никита вовсе не обратил внимания на третье действующее лицо мизансцены. А сейчас лёгкое движение воздуха, тайком прошмыгнувшее в неплотно прикрытую дверь, всколыхнуло белый хитон левитирующего человека, что сделало его если не осязаемым, то заметным.
– Ты говоришь с чужих слов, Авраам, – промолвил парящий в воздухе. – Разве в злобе рожала тебя мать твоя? Разве в злобе кормит тебя земля твоя? Разве не ты восторгался словами Нагорной проповеди? Что же теперь ты, Авраам, повторяешь ересь, посеянную врагом рода человеческого, оскверняющую душу твою?
– Нет! Никогда! – вскочил с деревянной табуретки мужчина и, отбежав к противоположной стене, потеряв по дороге один тапочек, скривился:
– Я – Орам! И никогда, слышишь, никогда не буду тем, кем Ты назвал меня! Даже Ты здесь не Иисус, а всего лишь Исус. Не правда ли что-то схожее с искусом. Не знаю, автору виднее, но не Ты ли тот змей, которого рисуют нам в Библии? Не Ты ли тот искуситель, решивший позабавиться над Своим созданием, словно ребёнок с игрушкой? Чем же игрушка виновата, если Творец не смог сотворить её хорошей, доброй и послушной? Все Твои творения выглядят, как создание настоящего Франкенштейна! Силы хватило у Тебя только на урода! Ты это знаешь, поэтому слаб. Да, это так. Ты не Спаситель. Тебя самого надо спасать, спасать Тебя надо! Я знаю, ты жалеешь меня. Но я не стою Твоей жалости. Иди! Помогай! Спасай! Сомневаюсь, что у Тебя хоть что-то получится, хоть кто-то обратится за Твоей помощью…
– Я не хочу избавлять человека от выбора пути, по которому он собрался пройти до перехода в иной мир, – снова явственно прозвучал голос парящего над полом. – Родившись, человек отнюдь не стремится постичь зло и отринуть чувство настоящей любви. Заметь, в вашем больном государстве до прихода к власти чужих тоже были гражданские войны. И одна из них исполосовала Россию в семнадцатом веке, с благословения патриарха Никона. Но истинные христиане, каких вы теперь зовёте старообрядцами, не стали воевать, не приняли игру врага, а просто ушли с поля боя, оставив пауков повеселиться в стеклянной банке. Любви нельзя научиться, если у человека отмирает орган любви…
Тут потолок кельи прорвался, как папиросная бумага, и в образовавшееся отверстие втиснулся не ко времени четырёхголовый подсолнечный аспид:
– Я же говорил, что человек обязан признать себя всецело земным, ни на что не надеяться, кроме как на себя, ибо все его силы, суть силы земные.
– Сгинь, демагог, – тут же раздался из подпространства голос Ангела.
Интересно, у всех ли ангелов есть привычка исчезать и являться по-английски? И почему, собственно, по-английски, а не по-ангельски? Ведь они перемещаются, кажется, не так как люди.
В этот раз на материализовавшемся Ангеле опять был офенинский красный полукафтан с золотым шитьём по красной парче. Из такого богатого материала у священников бывают пошиты пасхальные ризы. Под огненным полукафтаном офени виднелась чёрная косоворотка с кокетливо отстёгнутым воротом. Подвязан полукафтан был зелёным кушаком с пушистыми кистями.
– Тебе говорят, сгинь! – повторил Ангел. – Никогда не след встревать в не свой разговор!
Затем он начертал в воздухе замысловатый знак веткой, похожей на хвойную, только с мелкими бело-голубыми цветами омелы, и потолок снова стал монолитом, скрыв уродливую рожу Подсолнуха.
– Что ж ты его изгоняешь? – хмыкнул Никита. – Ведь он вещает твою правду: правду сытого брюха, тёплой постели и звонких монет. Пусть даже на трупах рождается такая правда, зато уважать будут и ныне, и присно, и во веки веков!
– Аминь! – машинально промолвил Ангел. – Тьфу ты, балаболка! Тебя не за этим позвали.
– А зачем? Слушать бредятину этого недоумка? – Никита ткнул в фигуру застывшего у стены мужчины в халате со зверски перекошенной физиономией. – Ведь он вещает твою правду!
– Опять ты за своё? – поднял бровь Ангел. – Откуда тебе знать мою правду? Господь нашептал? Может, и апостольское «Откровение» уже собрался писать, гениальный ты наш? А что, вот и название подходящее: «Откровение Никиты Богомысла», или, скажем, «Пророчество Никиты Богоявленного». Красота! Вторым Екклесиастом сразу же прослывёшь! Почёт! Чинопочитание! Слава! Уважение! Поклонение! А дальше – трудно сказать!..
