Кто знает, может быть, она мечтала научиться читать, только у неё плохо пока получалось и это тоже отражалось в безысходном вое. А, может быть, сказывалась генетическая связь с дикими предками, которые тоже любили повыть на луну. Потом собака умолкла, потому что вечером на окраине города не фырчали ни полуторки, ни тем более шикарные «Победы». Даже случайные велосипедисты, в полосатых футболках и широких шароварах, очень похожих на казацкие, не катались здесь в эту пору. Так что отреагировать на вой было некому, а собакам, как и всем человекам, обязательно нужен был слушатель.
По пустырю, что за городскими огородами меж Москвой рекой и далёкой монастырской стеной иногда пролетал резвый весенний ветерок, донося из-за реки еле слышный гул далёкого товарняка. Звук этот, такой же сиротливый, как вой собаки, умирал потихоньку на западе, будто последний вздох давно уснувшего солнца. Пуст далёкий пустырь, как воспоминание о любви, когда-то чудной, словно первые нежные ростки, но под перекатом времени превратившиеся в жухлую осеннюю траву. И тогда сердце человека появляется такой же пустырь, который разрастается во всю ширь видимого мира и старается подмять под себя не только одного случайного человека, а пленить всех, живущих ныне. Потому что по земле разливается Красная Пасхальная неделя.
В эту вторую пасхальную ночь вышел сюда на пустырь меж рекой Москвой и монастырской стеной – Исус. Он шёл в белом балахоне, простоволосый, под встречный ветер с реки, не зная, куда, на чей зов, и рядом, словно зная куда, шагала, качаясь под месяцем в бледности ночи по пустырю его тень.
Неслышно шагал Исус, не тревожа псов, вдали от домишек. Лишь изредка дребезгнёт у него под ногой обрезок жести или обломок коробки от консервов, – да мало ли чего. Было на том пустыре свалочное место, и дети, и псы растаскивали оттуда отбросы города – кто куда. Исус шёл. Уже далеко от него монастырь и древний огляд башен со стен, уже далеки и домишки, – только гряды с гнилью овощей и прелый запах, и нигде кругом не видать человека: один Исус.
И вдруг крик в ночи. Не обман, – крик: живой, прямо от берега, высокий, человеческий – вопль о помощи: женщина кричит. Она крикнула раз, другой, третий, всё пронзительнее, потом глуше, как-то взвизгнула, застонала, – и снова криком зовёт:
– Спаси-и-ите!
И уже ветер выхватил у берега громкий покрик мужской, передрягу голосов, хохот и брань и бросил эту симфонию на ликованье псам. Псы залились.
Крик не умолкал. На берегу шла борьба. Человек звал на защиту от зверя человека. По пустырю, по загаженным грядкам огородов, затрепетал под ветром белый балахон, и рядом заскакала гигантом впопыхах тень – туда, на зов о помощи, к реке Москве: Исус бежал – зовут. Их было четверо, – нет, пятеро – на берегу, на влажном песке апрельской ночи: пятый бежал куда-то в сторону и кричал истошно:
– Сейчас приведу! – А трое бороли женщину, зажимая ей ладонью рот. Они барахтались на земле все четверо, – такие забавники ночные! – Отдавшись с упоением игре, где трое сильных парней распластывают на земле женщину, и непременно на спине, и непременно оголённую, – а женщина, сильная девушка, им не даётся: она пытается подняться, сгибает ногу в колене, поворачивается на бок, вся извивается, выскальзывает, – а её тискают, мнут, срывают с неё пальто, терзают платье на груди, даже одну ботинку уже стянули с ноги сотнями щупов впиваются в её тело: распластали, – и вот уже победно навалившись на это тело тремя сопящими мясцами, а она, задыхаясь, стонет и кого-то из трёх за руку зубами…
Тут-то и возник перед ними лунный призрак с взлохмаченной головой: человек-в-белом. Исус задыхался от бега, слова не выговаривались. Он только вытянул руку к девушке, к клубку тел. Бледный под бледностью месяца, с глазами пещерами, в гриве нависающих на лоб и на плечи волос, стоял он с этой вытянутой рукой, и губы Исуса дрожали.
А парни?
Они не сразу заметили его. Только девушка, уловив смутно чей-то образ, словчилась ещё раз высвободить голову из обхвата локтей и простонала окровавленным ртом:
– Помогите…
На мгновение в том стоне глаза Исуса и глаза насилуемой встретились. Но он увидел не глаза, а две огромные дыры, будто два жерла вулканов, давно выдохнувших весь огонь и лаву и теперь застывших чёрными кратерами, и в тех кратерах-дырах так же, как тела на земле, склубились: гнев, оскорбление, стыд и дурман в тусклом ужасе желания.
И как раз в это же мгновение один из парней выдрал победно у девушки повыше голого колена что-то разодранное, клок – длинный лоскут с кружевом, белый, как одежда Исуса, быть может, последнюю преграду, – и, полуобнажаясь, победитель прохрипел:
– Я!
Но это «Я» перебилось выкриком другого борца, тоже парня-победителя, поднявшего голову, чтобы глотнуть воздух:
– Га, глянь!
Головы глянули: над ними с вытянутой рукой стояло какое-то чудило в белом. И парни онемели: как так? – но только на миг. И уже тот, кто выкрикнул «глянь», вскочил, дал телом в сторону и с рукой наотмашь, головой-тараном вперёд, подскакивал к Исусу, чтобы долбануть его под грудь и… и не долбанул. Парень, лежащий на девушке, предупредил его криком:
– Брось, Ванька, не видишь что ли…
И тоже вскочил.
Ванька застопорил. Всмотрелся дельно в бледное виденье и веско высказал свою Ванькину правду:
– С Канатчиковых дач сбежал.
Исус и два парня-насильника, втроём, стояли, словно вскочив с разбега на исполинский пружинистый трамплин и, казалось, доска трамплина под тяжестью прыжка вот-вот слетит вниз, чтобы вновь с силой распрягающихся пружин взлететь вверх и метнуть куда-то толчком замёрзшие тела Исуса и парней.
Третий паренёк, с виду подросток, не поднимался. Распалённый страстью, он лежал ничком, вцепившись в ногу девушки и, всасываясь губами в мякоть тела, не отпускал ноги, а девушка судорожно глотала воздух, открыв месяцу, ветру, реке и любым глазам опушённый рыжими волосиками девичий стыд. Так лежала она перед Исусом. Внезапно по её ногам пробежала дрожь. Девушка дёрнулась, села и так ловко сразу до крови хрястнула парнишку в лицо под челюсть.
– Гада!
Оба поднялись рывком на ноги, ещё не отпуская друг друга, двумя мгновенными ненавистями, с обидными словами на губах, чтобы тотчас уставиться, как и те два прежних парня, на Исуса: кто это? что за явление?
И тут вторично глаза Исуса и девушки встретились. Казалось, она вот-вот поймёт того, кто её спас, кинется к нему, к спасителю, и тогда увидится ею та адамантовая нить, та незримая вековая связь меж царапиной у её чуть-чуть разодранной губы от ногтя зажимавших ей рот пальцев – и человеком-в-белом, – и вот тогда капелька крови у зазубрины на нижней щеке девушки откроет ей древнюю тайну и смысл этого явления-в-белом. Но девушка не кинулась к Исусу, и прочь не побежала, оглашая воплем пустырь, где жути уже заползли под лунные блики, будто так ничего и не случилось на том обнажённом пустыре у берега Москвы-реки. А Москва-река захотела как раз быть большой серебристо-чешуйчатой рыбой-угрем: так переливалась река серебром под луной.
