– Но ведь тебе-то истина не нужна, – в унисон Ангелу хмыкнул Никита. – К чему такая забота о ней? К чему знать, что я смогу и чего не получится? Не значит ли это, что сам ты ничего не можешь, даже понять основу истины, хотя и хорохоришься почём зря?
– Это как сказать, – нахмурился Ангел, – у любой истины, как у медали, есть оборотная сторона – то самое, чем меня Творец наказал. Ведь если бы Он мог обойтись без меня – меня бы не было. И как ты себе представишь этот мир без света и тени? Как ты поймёшь, что такое добро, не понимая зла?
А пока человек мечется между полюсами истин, между выбором дня и ночи, между быть или не быть, – подбрасывает дров в кострище души своей, где она и сгорает благополучно, как мысль, как рукопись.
И зачастую истина заключается в давнишней дилемме: люпус люпус эст.
[24]
Лучше иди, посмотри на одного такого сомневающегося. Может, всё же поймёшь правду души своей.
С этими словами Ангел рубанул рукой воздух, и пространство перед ним разодралось на две части, словно холст картины, за которой в образовавшейся прорехе, виднелось какое-то помещение больше похожее на тюремный каземат.
Пока Никита пытался разглядеть что-либо в этом каменном мешке, он, как живой, надвинулся, всосал Никиту с утробным вздохом, будто кит, заглатывающий планктон. А ожившее на секунду пространство сомкнулось за спиной, снова превратилось в глухую холодную стену с облупившейся штукатуркой да зелёными пятнами плесени, ядовито высвечивающей посреди водяных подпалин. Бетонный пол тоже сиял мокрыми пятнами, но отнюдь не после мытья. Грязные скопления лужиц, вокруг которых, словно лепестки у ромашки, отпечатались следы сапог: быть или не быть, расстреляют, на каторгу пошлют, оправдают (?) – гадай на тюремной ромашке, авось улыбнётся фортуна.
На нарах в тюремном халате – удивительно, как автор любит одевать героев в халаты и балахоны – сидел человек. Один на всю маленькую грязную квартиру, ставшей на короткое время его собственностью. Даже не собственностью, а пристанищем, отделяющим его от остального ядовитого мира. Уставившись в пространство, заключённый бездумно пытался разглядеть в тёмном заплёванном углу за парашей, которая больше походила на средневековое орудие пыток, что-то живое, шевелящееся. То ли мокрицы справляли там свою мокричную свадьбу, то ли ожившие тени затеяли возню, ничуть не обращая внимания на соседа, но его именно это место заинтересовало просыпающейся в нём, затаённой до этого, жизнью отдельного тюремного мира.
Человек знал: до рассвета – и всё. Поиск выхода тщетен: значит, всё. Звон колоколов доносился и сюда – глухо, но всё-таки. Что-то вспомнилось, зашевелилось в далёком, забытом. Удлиняло ненужно время, как бы сжатое до мига, в точку – пальцами меж коленей:
– Волю! в железо взять волю! не сдаваться! волю! – нависающая полумгла странно закачалась перед глазами. Под звон колоколов замерещилось детство:
– Не надо детства!
И всё же что-то рванулось из души криком:
– На волю! На волю!
Заключённый подался телом вперёд. Что-то маячило перед ним в полумгле: что-то… кто-то… приближался… в белом… в халате… длинноволосый…
Смертнику послышалось, как из его гортани вырвалось само собой:
– Кто? Поп?.. А! Попался… тоже. Как ты сюда попал? Перевели?
И смертник криво улыбнулся. Исус приблизился ещё на шаг.
– Ты? – в необычайном волнении почти выкрикнул он, откинувшись от видения туловищем назад. – Да разве ты был?.. Морока! Это не ты! Вздор! Подстроили спектакль! Это они могут, комедианты!
Он вскочил с койки и встал во весь рост перед Видением-в-белом. Бледное лицо Исуса оказалось на уровне его лица.
– Я к тебе, – сказал Исус.
– Ко мне? Зачем ко мне? Ведь тебя не было. Я это твёрдо знаю.
Исус молчал.
– Не было, не было! Фарс! Тебя не могло быть. Это научно доказано. Ты – выдумка рабов, жрецов, – для отвода глаз, чтобы покорять и властвовать. Впрочем, разве ты поверишь науке? Ты – мечта, фантом!
Смертник снова сел на койку и сжал руками виски:
– Позор! Слабость. Галлюцинирую. Как это постыдно. Детские бредни вспомнил. Всё это проклятый колокольный звон, такой же, как в детстве, замутил мне голову.
Он протёр глаза. Глубоко вдохнул в себя воздух. Видение осталось на месте. Смертник снова вгляделся в него и, напрягая дёргающиеся мышцы лица, вдруг ставшие тугими, глухо спросил:
– Кто тебя подослал?
– Я сам пришёл, – сказал Исус.
– Сам? Странно. Так ты что ли вправду был? И даже теперь здесь? Не может быть. И это перед тем самым… финалом… на рассвете? Впрочем, такое на многих находит, когда finita la commedia. Но ведь я неверующий, понимаешь, не признаю, не признавал и никогда не признаю тебя.
– Ангел, ты где? – Никита снова стоял наблюдающим и уже несколько минут озирался в поисках своего неразлучника. – Ангел! – снова позвал Никита. – Откликнись, зачем ты знакомишь меня с неверующим нигилистом?
– Да здесь я, здесь, – прозвучал из-подпространства голос Ангела. – Что тебе не смотрится, не слушается? Именно здесь, на границе ухода в другой мир человек может что-то принять и отвергнуть. Недаром же, многие грешники заранее видели, куда они уходят. Причём, иногда делились своими видениями с палачами. Поэтому многие палачи кончали жизнь в психушке. Разве ты не хочешь хотя бы определить, кто этот заключённый? Почему к нему явился Сын Человеческий? Ведь не с каждым такое происходит!
Ангел вывалился из стены на этот раз в форме тюремного надзирателя. Даже большая связка ключей болталась на широком ремне.
– Всё понятно: Репин, «Отказ от исповеди», – комментировал представленное видение Никита. – Так? Или опять скажешь, что рассуждаю, не вникнув в ситуацию, что впереди паровоза бегу, теряя на ходу последние тапочки?
– Скажу, – удовлетворённо кивнул Ангел. – Тебе, если книжный текст не нравится, не особо прислушивайся. Так уж Подсолнух написал, никуда не денешься. А вот в ситуацию вникнуть не мешало бы. Может быть, и текст, и ситуация для тебя более полезной окажется, чем для Подсолнуха-записанца или же этого нераскаявшегося смертника.
– Да какая, к лешему, ситуация, когда сплошь профанация! – воскликнул Никита. – Что, по-твоему, этот в натуре зек не знает, с чего Новая эра началась, от какой даты, то есть, откуда счёт происходит? Или действительно считает, что собралась пара-тройка пап и кардиналов, заложила за воротник по рюмке чаю, а потом объявила Новую эру начатой по случаю беззакусочного выпивона, нам только углубить оставили?
– Ишь ты, Аника-воин, – помотал головой Ангел. – А терпения-то у тебя самого ни на грош. Слушай лучше, о чём промеж себя два мира договорятся, а своё мнение потом как-нибудь выскажешь или запечатлишь на скрижалях. Никогда не бери пример с критиков, которые часто употребляют штамп, мол, не читал книгу, но знаю…
