— Все хорошо, мама. Я теперь хозяйка большого куска земли и снова девушка на выданье!
Элизабет смотрит на дочь с тревогой, тянется пригладить взъерошенные черные волосы. Эвелин отшатывается, улыбается, как одурманенная.
— Что же вы мне раньше не сказали, что я про́клятая, мам?
— Ева, родная, ну что ты такое говоришь? Что произошло? Вечером же разошлись спокойно, обо всем договорились…
— О чем же? — щурится Эвелин.
Элизабет растерянно хватает ртом воздух, ищет слова.
— Что ничего не меняется… ты наш любимый ребенок, Этьен тебя любит… Что ты не станешь больше…
— Не любит, мама! И никогда не любил, как я и думала, — давится горькими словами Эвелин. — Сбежал, как только подвернулась возможность. Мерзавец. Ничего. Он мне не нужен. Не нужен!
— Тише, не кричи, — умоляет Элизабет. — Успокойся, родная.
— Я спокойна, мам. Я даже рада, что не ошиблась в нем. Мне не нужен трус в качестве мужа.
— Ева…
— Ни слова не желаю слышать, мама. Ни слова больше о нем. Дай мне побыть одной. Я приведу себя в порядок и спущусь завтракать.
Она выходит, когда младшие уже допивают какао и доедают остатки лимонного пирога. Берет со стола нож и срезает под корень плотно заплетенную косу. Короткие пряди рассыпаются по щекам.
— Ева! — ахает мать.
— Меняю имидж, — невозмутимо отвечает Эвелин.
— Милая, ты ж ее десять лет отращивала…
— Я без волос перестаю быть твоим ребенком?
Элизабет поджимает губы, качает головой. Близнецы смотрят на Эвелин осуждающе. Она ловит их суровые взгляды, подмигивает заговорщически:
— А с кем я сейчас купаться пойду, кто-нибудь подскажет?
— С мамой.
— Сибил, ты чего такая мрачная?
Девочка встает из-за стола, брат тут же присоединяется к ней.
— Зачем ты все портишь? — спрашивают они в один голос.
Ева делает вид, что не услышала.
— Скорее собирайтесь! Мам, и ты. Идем купаться, а потом заглянем в магазин, прикупим мелкашкам ко дню рождения обновок. Мам, ну не смотри так. Хочешь, я тебе прическу такую наверчу, что полгорода помрет от зависти?
— Тоже ножом? — без улыбки спрашивает Элизабет.
Девушка убирает нож в ящик стола, пожимает плечами.
— Расческой и плойкой, конечно. Могу чуть-чуть подровнять ножницами. — Ева разжимает левую ладонь, в которой держит отрезанную косу и маленькую куколку вуду. — А, чуть не забыла. Сибил, держи игрушку.
Фигурка ложится в подставленную ладонь. Девочка тут же прячет ее в нагрудный карман. Уильям еле заметно улыбается.
— Сибил, пойдем одеваться?
— Отдельно! — успевает строго прикрикнуть Элизабет, прежде чем близнецы убегают на второй этаж.
В детской Сибил вытаскивает куколку из кармана, глаза сияют от восторга.
— Мы же его никому не отдадим? — спрашивает она брата.
— Конечно. Спрячь получше. Ева захочет его найти и сломать. Нельзя позволить.
— Надо носить с собой. Всегда-всегда. Тогда ничего не случится.
Мальчик кивает, достает из ящика стола жестяную коробку от леденцов. Девочка бережно укладывает в нее фигурку, поглаживая ее пальцем. Накрывает носовым платком.
— Спрячь. Вернемся — я сошью мешочек, чтобы носить на шее.
— И мне тогда. А то нас смогут различать по нему.
— Будем носить по очереди, — решает Сибил. — А теперь переодеваемся. Я хочу к морю.
На пляже Эвелин садится по-турецки и начинает плести из отрезанных волос длинную веревочку толщиной почти в мизинец. Тонкие пальцы с покрытыми бледным перламутром ногтями ловко завязывают узелок за узелком.
— Милая, что ты делаешь? — спрашивает Элизабет.
— Хочу сохранить. В ней было десять лет памяти, — отвечает Ева, вплетая очередную тоненькую прядь. — У вудупанков есть хорошая традиция: никогда не выбрасывать волосы. Ими могут воспользоваться твои недруги. И еще: не позволяй стричь себя тому, кому не доверяешь.
Близнецы кидают в море камешки, считают, чей проскачет дальше. Элизабет наблюдает за ними из-под ладони, щурится на солнце. Ева плетет, тихо напевая что-то, чередуя несколько нот. Океан нежится под солнцем, неподвижный и гладкий, как зеркало.
— Замер. Слушает, — усмехается Эвелин.
— Кто?
— Кто-то большой и сильный, мам. Далеко-далеко отсюда.
Элизабет кивает.
— Ты думаешь, что я странно себя веду, да, мама?
— Не то чтобы странно… Я думала, будет иначе.
— Может, и будет. Только мне вдруг стало здорово все равно. Есть ты, папа, близнецы и Алан. Это навсегда. Все, что кроме, — преходящее. Стоит ли так расстраиваться? Пойду окунусь.
Она уходит, провожаемая пристальным взглядом Элизабет. Подбегает к Сибил и Уильяму, окатывает их брызгами, смеется, глядя, как младшие с визгом разбегаются. Заходит в неподвижную воду по колени, склоняется. Водит по поверхности сплетенной из волос веревкой, выписывая причудливые петли и знаки. И шепчет едва слышно:
— Иди ко мне. Теперь я знаю, кто ты. И я знаю, чего ты хочешь. Давай поиграем.
Она выпрямляется, оглядывается на берег, втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Падает в океан еще одна соленая капля, но это не морская вода.
— Я же чудовище, не так ли? — криво улыбается Ева и ныряет в первую набежавшую волну.
* * *
Вечером накануне дня рождения близнецов Элизабет долго не может найти себе места. Неясное чувство тревоги не дает присесть, заставляет ходить по дому, словно что-то выискивая, перекладывать с места на место вещи, заглядывать то в одну, то в другую комнату.
«Родная моя, что с тобой?» — беспокоится Брендон.
Он ловит ее за руку, привлекает к себе. Она целует мужа в нос, поправляет воротник рубашки. Видит маленькое бурое пятнышко, хмурится.
— Брендон, это откуда? Опять ржавчина. Когда ты был в нью-кройдонской мастерской последний раз?
«Я не помню. Работы слишком много, Элси. Не успеваю в городе никуда. А ты ушла от ответа, между прочим».
— Тебе надо о себе заботиться, пойми. Механизм изнашивается, так и до беды недалеко. Помнишь, сколько пришлось возиться с коленом?
Рука в перчатке бережно гладит подколотые шпильками русые волосы. Серые глаза смотрят на Элизабет устало.
«С коленом была уж очень старая история. И сам виноват: не стоило играть с младшими в футбол. Так что тебя волнует, Элси?»
— Дети, — признаётся она.
«Тебе мало четверых?» — беззвучно смеется Брендон.
