Энни Гленн уже имела представление о том, что сейчас произойдет. Но остальные шестеро парней и их жены не были к этому готовы. Словно огромная волна прилива катилась на Мыс и на все Соединенные Штаты с острова Гранд-Багама, где Джон делал официальный отчет. А на гребне этой волны, словно повелитель морей Тритон, находился сам Веснушчатый Бог – Джон. Ходили слухи, что матросы с «Ноа» – корабля, на который вытащили из воды капсулу, – обвели белой краской следы Джона на палубе, после того как он прошел от капсулы к люку. Они хотели, чтобы следы остались на палубе навечно! До чего же глупая и неуклюжая сентиментальность. Но это было только начало.
Эл Шепард и Гас Гриссом не понимали, что, черт потери, происходит. Бедный Гас: все, что он получил за полет, – это медаль, рукопожатие, напыщенную речь Джеймса Уэбба на раскаленном асфальте военно-воздушной базы Патрик и одобрительные выкрики толпы человек в тридцать. А после полета Джона толпы, собиравшиеся на ланч, на фейерверки, ничуть не редели. Весь Какао-Бич захлестнула безумная волна адреналина Жители пригородов прибывали на своих автомобилях и спрашивали, где остановились астронавты. Они не хотели пропустить событий. Они знали, что после отчета Джон улетит на Мыс. А еще они знали, что в городе находится Линдон Джонсон. Вице-президент собирался встретить астронавта на посадочной полосе в Патрике. И его подчиненные, вроде Уэбба, должны были стать просто частью обстановки. А потом стало известно, что прибывает президент, сам Джон Ф. Кеннеди. Не Гленн отправляется к нему в Вашингтон, а он приезжает к Гленну.
Готовилось что-то необычайное. Волна все росла, а шестеро астронавтов и их жены были удивлены гораздо сильнее всех остальных. И в этом заключалась ирония. Все они полагали, что победителем является Эл Шепард. Ведь его пригласили получить медаль в Белый дом, а Гасу ее вручили в восьми шагах от зарослей пальметто, потому что именно Эл был для всех Астронавтом номером один и совершил первый полет. Но даже до того как Джон вернулся на Мыс с Гранд-Багамы, там воцарилась такая атмосфера благоговения, словно бы Эл вовсе и не совершал первый полет. Конечно, это ведь всего лишь первый суборбитальный полет, который теперь выглядел сущей безделицей. Эл был теперь кем-то вроде Слика Гудлина, а Джон – Чаком Йегером. С технической точки зрения первым на Х-1 поднялся Слик Гудлин. Но Йегер совершил полет, который имел важное значение, – впервые была достигнута сверхзвуковая скорость. И что теперь было делать Элу, ликовать вместе со всеми? А Бетти Гриссом, которой не досталось даже участия в параде по грязной главной улице Митчелла, штат Индиана; что ей было делать: радоваться за Гленнов, в честь которых устраивались парады на каждом шоссе Соединенных Штатов? Да уж, самое время предаваться грустным размышлениям. Когда 23 февраля самолет Джона приземлился в Патрике, волна воодушевления разрослась настолько, что просто втягивала в себя всех подряд. Шестеро парней с женами и детьми собрались в Патрике и ждали прибытия Джона. Был тут и вице-президент примерно с двумя сотнями репортеров. Джонсон стоял во главе толпы вместе с Энни и двумя ее детьми. Наконец-то он добился своего. Джонсон теперь был совсем рядом с ней, в Патрике; он осыпал жену астронавта любезностями, вытягивал шею и вертел своей огромной головой, ожидая прибытия Гленна, чтобы излить на него всю свою техасскую душу. Вот самолет прибывает, Джон сходит с трапа, и начинаются шумные крики и приветствия. Энни и детей подталкивают вперед – своего рода священные иконы, жена и дети, прочная поддержка на семейном фронте… и это добивает Джона! Он лезет в карман, достает носовой платок и вытирает слезы с глаз. А какой-то парнишка из НАСА протягивает руку и выхватывает этот носовой платок… чтобы отправить его на хранение в Смитсонианский институт! («Этим платком астронавт Джон X. Гленн стирал слезу, воссоединившись с женой после своего исторического орбитального полета».) С этого момента Эл и Гас – уже неудачники, игроки низшей лиги. А у них даже нет времени, чтобы рассердиться. События день ото дня становятся все более стихийными, чем-то вроде серьезной перемены погоды, изменения шаблонов, Всемирного потопа, Судного дня, восхождения истинного брата на небеса…
Джон получил не только парадное шествие по Вашингтону, поездку в Белый дом и медаль лично от президента. Это само собой. Но он еще выступал на специальном совместном заседании Конгресса: Сенат и Палата представителей собрались послушать Гленна, как они собирались послушать выступления президентов, премьер-министров и королей. На подиуме стоял Джон позади него сидели Линдон Джонсон и Джон Маккормак, а остальные смотрели на него со своих мест. Это было полное обожание! Вот где начался поток слез! Слезы – их никто не мог сдержать. Круглое веснушчатое лицо Джона было окружено сиянием славы. Он знал, что делает. Это был Пилот-Пресвитерианин, обращающийся к миру. Он сказал то, чего не говорил еще никто в мире:
– У меня по-прежнему комок стоит в горле, когда вижу поднимающийся американский флаг.
Но он все-таки сумел овладеть собой! А потом протянул руку к галерее – это была та сторона Капитолия, где находилась палата представителей, – и пятьсот пар глаз посмотрели туда: астронавт представил своих родителей, нескольких тетушек и дядюшек, затем детей и наконец…
– … Я хочу представить вам свою жену, Энни… Настоящий Оплот нашей жизни!
И тут опять начались слезы. Сенаторы, аплодируя пытались одновременно доставать носовые платки. Они вытирали глаза и выкрикивали приветствия. Их лица сияли. Кому-то из присутствующих удалось справиться со слезами, кому-то – нет. Все аплодировали, кричали, задыхались… Некоторые даже сказали «Аминь!». Они произнесли это громко – слово буквально вырвалось из их твердокаменных протестантских душ, когда Пилот-Пресвитерианин поднял взгляд и указал рукой на Настоящий Оплот и Великую Женщину-Мать…
И это было только начало. Это было ничто по сравнению с торжественным шествием в Нью-Йорке. Ведь торжественное объединенное заседание Конгресса было специально подготовлено заранее. Но парад в Нью-Йорке стал просто поразительным, настолько поразительным, что все, даже Эл и Гас, лишь удивленно мигали, качали головами и неслись вслед за волной. У Джона хватило здравого смысла пригласить на парад Эла с Гасом и «остальных четверых» – Уолли, Скотта, Дика и Гордо – с их семьями. Джон мог творить на этом параде все что угодно. И никто в НАСА или в правительстве США, включая самого президента Кеннеди; ничем не мог ему помешать. Так что всем астронавтам нашлось место в этом шоу, всей их команде.
Несмотря на волну приветствий и слез, начавшуюся еще в Вашингтоне, никто из ребят не знал, что их ждет в Нью-Йорке. Подобно большинству военных, включая и представителей военно-морского флота, они не считали Нью-Йорк частью Соединенных Штатов. Он был чем-то вроде свободного порта, независимого города, международного протектората, все равно как Данциг в Польском коридоре, Бейрут на перекрестке дорог Ближнего Востока, Триест, Цюрих, Макао или Гонконг. К каким бы идеалам ни стремились военные, Нью-Йорк в их число не входил. Это был иностранный город, населенный странной расой уродливых серых людей. И так далее, и тому подобное. Но то, что парни увидели, привело их в замешательство. Толпы людей ждали их не только в аэропорту (тут не было ничего удивительного – реклама сделала свое дело), но также и вдоль ведущего в город шоссе. Люди заполонили весь Квинз (или как там называется этот городишко). Они стояли на жутком холоде посреди самой унылой индустриальной местности, которую только можно вообразить, на фоне отвратительного пейзажа, возникшего, казалось, из другого столетия; они стояли вдоль шоссе, на каждом шагу… И кричали – кричали вслед проносящимся черным автомобилям.
