— А ты зачем сюда? — внезапно спросила она с подозрительным видом, словно почуяла недоброе.
— Не твоего ума дело, — сказал он. — Ты давай-ка посиди в машине, а я, когда закончу, кой-чего тебе куплю.
— Не надо мне ничего покупать, — произнесла она сумрачным тоном, — потому что меня уже здесь не будет.
— А ну тебя, — отмахнулся он. — Нет уж, раз приехала, жди теперь — ничего другого не остается.
Он вышел и, не обращая больше на нее внимания, направился к темному входу в лавку, где его ждал Тилман.
Вернувшись через полчаса, он не обнаружил ее в машине. Прячется, решил он. Он пошел вокруг строения, чтобы увидеть, нет ли ее сзади. Заглянул в обе секции дансинга, потом двинулся дальше — мимо надгробий. Когда его взгляд начал блуждать по полю осевших автомобилей, он понял, что она может быть позади или внутри любой из двух сотен машин. Он опять оказался перед лавкой. На земле, прислонясь спиной к запотевшему холодильнику, сидел подросток-негр, потягивая пурпурное питье.
— Куда девочка пошла, не помнишь? — спросил старик.
— Не, я не видел никого.
Старик раздраженно пошарил в кармане и дал ему пятицентовик.
— Симпатичная девочка в желтом бумажном платье. А?
— Если плотная такая, на вас похожая — сказал парнишка, — то ее белый человек увез в пикапе.
— Какой белый, в каком пикапе?! — взревел старик.
— В зеленом, — сказал подросток, причмокивая, — а белого человека она папой назвала. Они в ту сторону покатили, не помню точно когда.
Старик, дрожа, сел в машину и поехал домой. Его чувства метались между яростью и горечью унижения. Никогда раньше она от него не убегала, тем более к Питтсу. Питтс велел ей сесть к нему в пикап, и она не посмела ослушаться. Но, придя к этому заключению, старик разъярился еще пуще. Что с ней такое, почему она не может дать Питтсу отпор? Откуда в ее характере этот единственный изъян? Ведь он ее так хорошо воспитал во всем остальном. Тайна, мерзкая тайна.
Когда он доехал до дома и поднялся на веранду, она сидела там на качелях, мрачно уставившись вперед через поле, которое он собирался продать. Глаза распухшие и розоватые, но красных полос на ногах он не заметил. Он сел рядом. Голос, которому он хотел придать жесткость, прозвучал жалобно, как у получившего отставку поклонника.
— Почему ты со мной так? Ты никогда раньше от меня не уезжала.
— Захотела и уехала, — сказала она, глядя прямо перед собой.
— Ничего ты не захотела. Это он тебя заставил.
— Я сказала, что уйду, и ушла, — медленно, с нажимом произнесла она, не поворачивая к нему головы. — А теперь иди отсюда сам и оставь меня в покое.
В том, как она это сказала, слышалось что-то окончательное, категоричное, чего не было во время их прежних размолвок. Она смотрела вперед, за пустой участок, на котором в изобилии цвели розовые, желтые и фиолетовые сорняки, за красную дорогу — на угрюмую черную полосу соснового леса, окаймленную поверху зеленью. Выше виднелась узенькая серо-голубая полоска более дальнего леса, а еще выше начиналось небо, совершенно пустое, если не считать пары чахлых облачков. И на все это она смотрела так, словно там был человек, которого она ему предпочитала.
— Разве это не моя земля? — спросил он. — Хозяин продает свою землю, чего обижаться-то?
— Потому что это лужайка, — сказала она. Из носа и глаз потекло ручьями, но лицо она удерживала в каменном состоянии, только слизывала влагу там, куда доходил язык. — Мы не сможем смотреть через дорогу.
Старик посмотрел и еще раз убедился, что смотреть там особенно не на что.
— В первый раз такое поведение, — сказал он удивленно, точно не веря. — Там же ничего нет, лес и лес.
— Мы не сможем теперь смотреть, — повторила она, — и это лужайка, и мой папа на ней пасет телят.
Услышав это, старик встал.
— Ты по-питтсовски себя ведешь, а не по-форченовски, — сказал он. Так нехорошо он никогда еще с ней не говорил, и в ту же секунду он раскаялся. Себе он сделал больнее, чем ей. Он повернулся, вошел в дом и поднялся в свою комнату.
Несколько раз во второй половине дня он вставал с кровати и шел к окну смотреть через «лужайку» на полосу леса, которую ей во что бы то ни стало надо было видеть. Все то же, ничего нового: лес — не гора, не водопад, не какой-нибудь садовый куст или цветок, просто лес. В это послеполуденное время его пронизывал солнечный свет, так что каждый тонкий сосновый ствол выступал во всей своей наготе. Сосновый ствол — он и есть сосновый ствол, сказал старик себе, и если кому хочется на него любоваться, далеко в здешних краях не нужно ходить. Всякий раз, когда он вставал и выглядывал в окно, он укреплялся в решении продать участок. Недовольство Питтса, конечно, не рассосется никогда, но Мэри-Форчен он уж как-нибудь задобрит — купит ей что-нибудь. Это со взрослыми ты либо в ад попадаешь, либо в рай, а с ребенком всегда можно по пути остановиться и отвлечь его каким-нибудь пустячком.
Когда он в третий раз встал посмотреть, было уже почти шесть часов, и худощавые стволы, казалось, всплыли в озере красного света, разлившемся от едва видимого солнца, которое садилось за лес. На долгие секунды старика словно выхватило из громкой мешанины всего катившегося к будущему и задержало посреди неуютной тайны, прежде от него скрытой. В галлюцинаторном видении ему померещилось, будто там, за лесом, кого-то ранило и деревья стоят омытые кровью. Но чуть погодя из этого неприятного забытья его вывела машина Питтса, которая, хрустя камешками, остановилась под окном. Он снова лег на кровать, закрыл глаза, и на внутренней стороне век встали в черном лесу адские красные стволы.
За ужином никто, включая Мэри-Форчен, не сказал ему ни слова. Он быстро поел, вернулся в свою комнату и потом весь вечер перечислял самому себе выгоды от близости такого заведения, как тилмановское. Во-первых, за бензином никуда не ездить. Во-вторых, если нужна буханка хлеба, только и дела, что выйти из своей передней двери и войти к Тилману в заднюю. В-третьих, можно ему продавать молоко. В-четвертых, Тилман симпатичный человек. В-пятых, он приведет за собой всякий другой бизнес. Дорогу скоро заасфальтируют. Со всей страны люди будут ездить и останавливаться у Тилмана. Если его дочь думает, что она лучше Тилмана, маленький урок ей пойдет на пользу. Все люди сотворены свободными и равными
[3]
. Когда у него в голове прозвучали эти слова, его патриотическое сознание возликовало, и он почувствовал, что продать участок — его гражданский долг, что он в ответе за будущее. Он поглядел в окно на луну, освещавшую лес по ту сторону дороги, послушал стрекот сверчков и пение квакш, и ему почудилось, что за этими звуками он улавливает пульсацию Форчена — будущего города доброй Фортуны.
Он лег спать уверенный, что утром, когда откроет глаза, увидит, как обычно, самого себя в маленьком румяном зеркальце, вправленном в подобие дверной рамы из великолепных волос. О продаже она и не вспомнит, и после завтрака он поедет с ней в город взять официальную бумагу в здании суда. На обратном пути он заедет к Тилману, и сделка совершится.
