Сжимая тилмановскую руку, мистер Форчен испытывал превеликое облегчение. Что сделано — то сделано, и никаких больше не может быть споров, ни с ней, ни с самим собой. Он чувствовал, что поступил принципиально, что так было нужно для будущего.
Но едва их пожатие ослабло, Тилман вдруг изменился в лице и весь исчез под прилавком, как будто его там схватили за ноги. За тем местом, где он только что высился, о консервные банки разбилась бутылка. Старик резко обернулся. В дверях, с лицом красным и бешеным, занеся уже руку с новой бутылкой, стояла Мэри-Форчен. Он пригнулся, бутылка хлопнулась о прилавок за ним, и она выхватила из ящика еще одну. Он кинулся на нее, но она отбежала в другой угол лавки, крича что-то невнятное и бросая все, что попадалось под руку. Старик метнулся опять и на этот раз поймал ее за подол, после чего спиной вперед выволок из лавки. Снаружи он схватил ее ловчее и пронес, пыхтящую и хнычущую, но вдруг обмякшую у него в руках, несколько шагов до машины. Исхитрившись открыть дверь, затолкал ее внутрь. Потом обежал машину кругом, сел сам и поехал, как только мог, быстро.
Сердце было размером с машину, так его расперло, и оно мчалось вперед, увлекая его скорей, чем он когда-либо ездил в жизни, к некой неминуемой цели. Первые пять минут он не думал ни о чем вообще, только гнал и гнал, как будто его несло в оболочке собственной ярости. Мало-помалу, однако, дар мышления возвращался. Мэри-Форчен, свернувшись в углу сиденья комком, сопела, и по ней волнами ходили рыдания.
Он в жизни не видел, чтобы ребенок так себя вел. Ни его, ни чужие дети никогда при нем ничего подобного не вытворяли, и он даже вообразить не мог, чтобы девочка, которую он сам воспитал, которая девять лет была его верной подругой, поставила его в такое положение. Он же на нее ни разу не поднял руки!
И тут со внезапной ясностью, какая иногда возникает при позднем прозрении, он увидел, что это-то и была его ошибка.
Она потому уважает Питтса, что он лупит ее без всякой причины; и если сейчас, при наличии самой что ни на есть веской причины, он сам ее не отлупит, в том, что она вырастет хулиганкой, винить ему надо будет только себя. Он решил, что время настало, что пора наконец взяться за ремень, и, съезжая с шоссе на грунтовую дорогу, которая вела домой, он сказал себе, что вот проучит ее раз — и все, больше она бутылками швыряться не будет.
Он промчался по грунтовой дороге до граничной отметки, где начиналась его земля, а там повернул на узенькую тропу, по которой едва можно было проехать, и прыгал по лесным ухабам еще с полмили. Встал он ровно на том же месте, где Питтс у него на глазах хлестал ее ремнем. Здесь можно было разъехаться двум машинам или одной развернуться — тропа расширялась уродливой красной лысиной, окруженной длинными тонкими соснами, которые, казалось, нарочно сошлись к этой прогалине, желая быть свидетелями всего, что на ней творится. Из глины выступало несколько камней.
— Выходи, — сказал он и, перегнувшись через нее, открыл ей дверь.
Она вышла, не глядя на него и не спрашивая, что они будут здесь делать; он, открыв себе другую дверь, обогнул машину спереди.
— А теперь ты у меня получишь!
Голос его раздался излишне громко, с гулким отзвуком и был словно бы подхвачен и вознесен вверх — в гущу сосновых крон. Он не хотел во время порки попадать под ливень и, торопливо снимая ремень, скомандовал:
— А ну живо становись к тому дереву!
Сквозь туман в ее голове намерение деда дошло до нее, казалось, не сразу. Она не двигалась, но постепенно в ее лице замешательство сменялось ясностью. Еще несколько секунд назад лицо было красно, перекошено и неупорядоченно — теперь оно выпускало из себя всю муть до последней капли, пока не осталась одна определенность, пока, медленно миновав стадию осознания, взгляд девочки не достиг каменной убежденности.
— Меня ни разу в жизни не били, — проговорила она, — а если кто попробует, я того убью.
— А ну без дерзостей у меня, — сказал он и двинулся к ней. Он очень шатко чувствовал себя в коленях — словно они могли гнуться и в ту, и в другую сторону.
Она отступила ровно на шаг и, не сводя с него спокойного взгляда, сняла очки и бросила за небольшой камень у дерева, куда он приказал ей встать.
— Сними очки, — велела она ему.
— Мала еще распоряжаться! — рявкнул он и неловко хлестнул ее по щиколоткам.
Она бросилась на него так стремительно, что он не смог бы сказать, что было вначале — толчок плотного туловища, удары ботинками в ноги или кулачная дробь по груди. Он замахал в воздухе ремнем, не соображая, по какому месту ударить, пытаясь высвободиться, чтобы решить, как лучше за нее взяться.
— Пусти! — заорал он. — Пусти, тебе говорят!
Но она, казалось, была везде, наскакивала со всех сторон разом. Точно на него напала не одна девочка, а свора маленьких демонов, все в плотных коричневых школьных ботинках, все с маленькими твердыми кулачками-камешками. Его очки полетели наземь.
— Говорила, сними, — прорычала она, не переставая дубасить его.
Он схватился за коленку и заплясал на одной ноге, а град ударов сыпался тем временем ему на живот. Он почувствовал все пять коготков, впившихся выше локтя ему в руку, на которой она повисла, механически колотя его ногами по коленям и барабаня свободным кулаком по груди. Он с ужасом увидел, как ее лицо с оскаленными зубами подтягивается на уровень его лица, и от укуса в скулу взревел как бык. Ему казалось, это его собственное лицо приближается и кусает его сразу с нескольких сторон, но он не мог на этом сосредоточиться, потому что его лупили по-всякому без разбора, лупили в живот, в пах. Он бросился на землю и начал кататься, словно стремясь сбить охвативший его огонь. Мигом оседлав его, она стала перекатываться с ним вместе, по-прежнему пиная его ногами и охаживая ему грудь теперь уже свободными кулачками.
— Я же старый человек! — визжал он. — Пусти меня!
Но она не пускала. Новой мишенью стала его челюсть.
— Перестань, перестань! — хрипел он. — Как можно на деда!
Она приостановилась — лицо точно против его лица. Бледные глаза уставились в такие же бледные глаза.
— Получил свое? — спросила она.
Старик посмотрел на свой собственный образ, полный злого торжества. «Ну, кто кого отлупил? — спрашивал образ. — Я тебя». После чего, с нажимом на каждом слове, образ добавил: «И Я — ЧИСТОКРОВНАЯ ПИТТС».
Во время паузы она ослабила хватку, и он, изловчившись, взял ее за горло. Ощутив внезапный прилив сил, он сумел оттолкнуться и поменяться с ней местами, так что на лицо, которое было его собственным, но осмелилось назвать себя питтсовским, он смотрел теперь сверху вниз. Не ослабляя рук, сжимающих ее шею, он приподнял ее голову и резко опустил — оказалось, на камень. Потом приподнял и опустил еще и еще. Потом, глядя в лицо, в медленно закатывающиеся глаза, которым, казалось, не было теперь до него никакого дела, он проговорил:
